не Ковалевъ. Прослѣдимъ лучше за превращеніями Носа, возстановляющаго свою долго попиравшуюся честь и неприкосновенность.
Первое превращеніе — Носъ оказывается запеченнымъ въ хлѣбъ, который жена Ивана Яковлевича выбрасываетъ на столъ для его завтрака. Это превращеніе самой своей осязательностью, своей, такъ сказать, грубой матеріальностью, попадаетъ прямо въ цѣль — тутъ дѣло, видите-ли, безъ всякихъ экивоковъ… на, молъ, ѣшь меня, подавись; ты вѣдь этого хотѣлъ — не взыщи только, братецъ, если я стану тебѣ поперекъ горла.
И вотъ несчастія просто облипаютъ пѣгій фракъ Ивана Яковлевича.
Во-первыхъ, его жена получаетъ новую, да и какую еще, метафору для своего утренняго лиризма. О, этотъ носъ въ тѣстѣ не такъ-то скоро ею забудется! Да и какая ужъ тутъ метафора, это цѣлое наводненіе метафоръ. Охъ, да еще если бы дѣло было только въ этомъ. Но Иванъ Яковлевичъ прозрѣваетъ себя совсѣмъ въ иной роли — въ роли молодой и неопытной матери съ плодомъ собственнаго увлеченія на рукахъ… „Да чтобъ я позволила держать въ своемъ домѣ…“ Надо скрыть, надо во что-бы то ни стало забросить, спустить этотъ проклятый носъ. „Неси, молъ, мерзавецъ, меня въ тѣхъ же пальцахъ, которыми ты меня потрясалъ, черезъ два дня въ третій“. А куда спрашивается его нести? Глаза-то, глаза-то эти, тысячи глазъ, и все такихъ неожиданныхъ, такихъ острыхъ, такихъ отовсюдныхъ! Да когда бы еще только глаза, но вѣдь у глазъ и обшлага, а у обшлаговъ пуговицы…
Брр… Словомъ, — хорошо, если дѣло ограничится съѣзжей. А то вѣдь, пожалуй, и въ смирительномъ насидишься.
„Помилуйте, вашескородіе… Да я съ моимъ удовольствіемъ…
