Даша, дочь нашей скотницы, вдовы убитаго пастуха. И что-то въ лицѣ и строптивомъ взглядѣ смутило меня.
Несчастливое было то лѣто, когда я впервые увидѣла глухую Дашу.
Весною того лѣта я узнала и первое горе. Околѣлъ мой Русланъ, сѣдой оселъ, съ гладкой, мягкой мордой, въ которую я любила цѣловать его между двумя раздувающимися, окаймленными розовой каемкой, ноздрями.
Мой Русланъ, котораго мнѣ подарили за два года передъ его смертью вмѣстѣ съ его темноголовой женой Людмилой!
У обоихъ были черные кресты, — полоса черезъ спину, перекрещенная у плечъ, — и я помнила, какъ бранилъ меня пьяный крестьянинъ, что я Христова осла запрягла въ телѣжку.
— Но вѣдь крестьяне простые люди и не понимаютъ, — объяснила мнѣ тогда же «образованная», презрительная, городская просто-Даша.
Я выѣзжала съ любовью моего сѣдого друга, съ выпуклыми, строптиво-слушающими глазами и длинными, торчащими ушами. А подруга его, Людмила, бѣжала слѣдомъ на своихъ смѣшно-ступающихъ, несгибающихся у копытъ ногахъ.
Даша, дочь нашей скотницы, вдовы убитого пастуха. И что-то в лице и строптивом взгляде смутило меня.
Несчастливое было то лето, когда я впервые увидела глухую Дашу.
Весною того лета я узнала и первое горе. Околел мой Руслан, седой осел, с гладкой, мягкой мордой, в которую я любила целовать его между двумя раздувающимися, окаймленными розовой каемкой, ноздрями.
Мой Руслан, которого мне подарили за два года перед его смертью вместе с его темноголовой женой Людмилой!
У обоих были черные кресты, — полоса через спину, перекрещенная у плеч, — и я помнила, как бранил меня пьяный крестьянин, что я Христова осла запрягла в тележку.
— Но ведь крестьяне простые люди и не понимают, — объяснила мне тогда же «образованная», презрительная, городская просто-Даша.
Я выезжала с любовью моего седого друга, с выпуклыми, строптиво-слушающими глазами и длинными, торчащими ушами. А подруга его, Людмила, бежала следом на своих смешно-ступающих, несгибающихся у копыт ногах.
