У нашего мызнаго управляющаго жена никогда не можетъ родить. Три раза дробили голову младенцу на четвертыя сутки мукъ. И третьяго дня еще разъ.
Ей везла ребеночка, къ ея полной и ненужной груди.
— О милая, милая, Вѣрочка, моя грудь не нужна!
Она мнѣ это говорила вчера такимъ слабымъ шопотомъ, и плакала такъ умильно. Она будетъ цѣловать мои руки за даръ, и личико сморщенное сосунка.
Жалобно блѣяло въ моемъ сверточкѣ.
Что-то ласково тронуло мнѣ лобъ, защекотало тепло щеку и свѣялось. Перо!.. Двѣ пушинки! Вѣтеръ подхватилъ ихъ и понесъ туда, куда-то, въ пустоту пространства.
Откуда?
Вскинула голову.
Лощитъ въ пустомъ сверканіи высоко кречетъ, не шелохнетъ крыльями.
Не его тѣ пушинки, конечно…
Какъ искра, онъ горитъ въ голубизнѣ…
Сердце, кались на встрѣчу лучамъ Солнца!
Ты солнца сильнѣйшее сердце, побѣдная воля, мое сердце, сердце міра, Богомъ въ міръ зароненное!
У нашего мызного управляющего жена никогда не может родить. Три раза дробили голову младенцу на четвертые сутки мук. И третьего дня еще раз.
Ей везла ребеночка, к её полной и ненужной груди.
— О милая, милая, Верочка, моя грудь не нужна!
Она мне это говорила вчера таким слабым шёпотом, и плакала так умильно. Она будет целовать мои руки за дар, и личико сморщенное сосунка.
Жалобно блеяло в моем сверточке.
Что-то ласково тронуло мне лоб, защекотало тепло щеку и свеялось. Перо!.. Две пушинки! Ветер подхватил их и понес туда, куда-то, в пустоту пространства.
Откуда?
Вскинула голову.
Лощит в пустом сверкании высоко кречет, не шелохнет крыльями.
Не его те пушинки, конечно…
Как искра, он горит в голубизне…
Сердце, кались на встречу лучам Солнца!
Ты солнца сильнейшее сердце, победная воля, мое сердце, сердце мира, Богом в мир зароненное!
