— Не знаемъ, не скончалась-ли?..
Въ углу что-то жалобно блѣетъ.
— Родила?..
— Три дня какъ разродилась. Опосля все горѣла. Кричала: «Спасите». А что — не знаемъ… Бабки маяли безъ пользы…
— Докторъ?
— Уѣхавши по уѣзду…
— Марья Францевна?
— Андрюшу Козла въ клинику въ городъ повезла. Рѣзать будутъ…
И много странныхъ словъ, но трудно понять, какъ умерла подруга восемнадцати лѣтъ, и стала землею…
Въ избѣ не свѣтло и душно. У низенькаго окошка бабы. У печи огромной, въ полъ-комнаты, — бабы. И у двери жмутся.
Надъ лавкой, у окна, въ жестяной оправѣ зеркальце Аленино. Она была такою тоненькой, бѣленькой, когда возили вмѣстѣ картошку на телѣгѣ ея матери Марьи…
Я поднесла зеркальце къ черному рту. Нѣтъ пара на ряби стекла: не дышитъ. Лицо какъ земля, безъ возраста; какъ трясина черенъ ротъ.
Что-то жалобно блѣяло въ углу.
— Скончалась.
— Не знаем, не скончалась ли?..
В углу что-то жалобно блеет.
— Родила?..
— Три дня как разродилась. Опосля все горела. Кричала: «Спасите». А что — не знаем… Бабки маяли без пользы…
— Доктор?
— Уехавши по уезду…
— Марья Францевна?
— Андрюшу Козла в клинику в город повезла. Резать будут…
И много странных слов, но трудно понять, как умерла подруга восемнадцати лет, и стала землею…
В избе несветло и душно. У низенького окошка бабы. У печи огромной, в пол-комнаты, — бабы. И у двери жмутся.
Над лавкой, у окна, в жестяной оправе зеркальце Аленино. Она была такою тоненькой, беленькой, когда возили вместе картошку на телеге её матери Марьи…
Я поднесла зеркальце к черному рту. Нет пара на ряби стекла: не дышит. Лицо как земля, без возраста; как трясина черен рот.
Что-то жалобно блеяло в углу.
— Скончалась.
