Я бросаю къ ней на постель коробку.
— Это я все накрала. Я всю жизнь крала. Я хуже тебя. Слушай, Даша, а, Даша, я дурная. Даша, а, Даша, ты можешь простить?
Даша молчитъ. Или я тихо говорю?
Я стараюсь шептать ей ясно, раздѣльно и въ самое ухо. О, сегодня я не боюсь ея больныхъ ушей. Должна, должна сказать то, что нежданно нахлынуло вольной рѣкой любви на душу. Нахлынуло глухое, затопило, неясное еще, но уже единственное, уже правда, одна правда и навѣки.
— Даша, ты дѣвочка, и я дѣвочка!
Даша молча глядитъ, какъ осликъ, строптивымъ взглядомъ.
Вдругъ слышу шепотъ:
— Нѣтъ, я не такая.
Значитъ, она будетъ говорить. Значитъ, она, слышитъ меня.
— Даша, у тебя мама, и у меня мама. Дашечка, ужъ ты не сердись больше, ты повѣрь. Я, Дашечка, хочу съ тобой спать въ твоей постели и ѣсть съ тобой на кухнѣ. Я работать хочу съ тобою.
Я теребила ее, сжимала ея худыя руки, плечи, шею. Она становилась мягче, не такая, какъ идолъ. Отъ нея теперь пахло рыбой, и потомъ, и грязнымъ бѣльемъ.
Я бросаю к ней на постель коробку.
— Это я всё накрала. Я всю жизнь крала. Я хуже тебя. Слушай, Даша, а, Даша, я дурная. Даша, а, Даша, ты можешь простить?
Даша молчит. Или я тихо говорю?
Я стараюсь шептать ей ясно, раздельно и в самое ухо. О, сегодня я не боюсь её больных ушей. Должна, должна сказать то, что нежданно нахлынуло вольной рекой любви на душу. Нахлынуло глухое, затопило, неясное еще, но уже единственное, уже правда, одна правда и навеки.
— Даша, ты девочка, и я девочка!
Даша молча глядит, как ослик, строптивым взглядом.
Вдруг слышу шепот:
— Нет, я не такая.
Значит, она будет говорить. Значит, она, слышит меня.
— Даша, у тебя мама, и у меня мама. Дашечка, уж ты не сердись больше, ты поверь. Я, Дашечка, хочу с тобой спать в твоей постели и есть с тобой на кухне. Я работать хочу с тобою.
Я теребила ее, сжимала её худые руки, плечи, шею. Она становилась мягче, не такая, как идол. От неё теперь пахло рыбой, и потом, и грязным бельем.
