— 78 —
на присяжныхъ, то на судей. Раздавшійся вь публикѣ аплодисментъ заставилъ его вздрогнуть: оиъ оглянулся туда, гдѣ сотни глазъ впились въ него, и продолжалъ стоять, какъ столбъ.
— Подсудимый, вы свободны...
II.
Въ передней Пичугина встрѣтила горничная Дуня, которая, при видѣ хозяина, остановилась, какъ вкопанная, а потомъ начала пятиться къ дверямъ. Ивана Семеныча непріятно колынулъ этотъ паническій ужасъ, который возбуждало его появленіе въ стѣнахъ родительскаго дома. Опъ торопливо сбросилъ верхнее пальто и прошелъ въ комнату, которая служила ему кабинетомъ. Знакомая обстановка подѣйствовала на него успокаивающимъ образомъ: вотъ и его собственный письменный столъ, и кресло, и шкапъ съ секретнымъ замкомъ, и двѣ преміи „Нивы“ на стѣнѣ, а въ окно виднѣется уголь сада, гдѣ онъ игралъ еще ребенкомъ, покосившйся заборъ, который онъ собирался поправить десять лѣтъ, и задворки того дома, который довелъ его до скамьи подсудимыхъ.
„Что же я теперь буду дѣлать?“ —подумалъ Иванъ Семонычъ и пришелъ въ ужасъ отъ этой простой мысли.
Его охватило такое ледяняіцее чувство одиночества, пустоты и гнетущей мёртвой тоски, какого онъ не нспытывалъ даже въ тюрьмѣ. Нужно было что-то такое сдѣлать, приготовить, и онъ никакъ не могъ припомнить, что именно. Ахъ, да, конечно, сначала нужно умыться „съ дороги“, — подумалъ онъ именно этими словами и вздрогнулъ. Въ коридорчикѣ, которымъ изъ передней можно было пройти въ столовую, послышались знакомые шаги старой кухарки Матрены.
— Иванъ Семенычъ, прикажете самоварчикъ поставить? — спрашивала старуха, останавливаясь въ дверяхъ.
— Да, Матрена, пожалуйста... Да вотъ что: пошли еще Дуню, чтобы подала мнѣ умыться сюда, въ кабинетъ. Понимаешь?
Иванъ Семенычъ старался говорить своимъ обыкновеннымъ тономъ, какъ всегда говорилъ съ прислугой, и чутко прислушивался къ каждому слову, точно хотѣлъ поймать самого себя въ чеыъ-то. Нѣтъ, голосъ у него немного охрипь, а то — все по-старому.
— Да пусть захватитъ съ собой и полотенце...— крикнулъ онъ вслѣдъ уходившей Матренѣ.
Конечно, сначала нужно умыться, а потомъ переодѣться и отдохнуть. Только бѣлье-то тамь, въ спалънѣ, ъ самоваръ Дуня, навѣрно, подастъ въ столовую, гдѣ всегда пили чай. Иванъ Семенычъ рванулся-было вслѣдъ за Матреной и выбѣжалъ въ коридоръ, но сейчасъ же остановился и уныло побрелъ назадь. Нѣтъ, прислуга не должна пичего знать. Да, ничего, что дѣлается у него тамъ, въ глубинѣ души, гдѣ ноющей болью шевельнулось тяжелое горе. Потомъ Ивану Семенычу показалось, что прислуга совсѣмъ не такъ держитъ себя, какъ раньше, и даже не поздоровались съ нимъ — Дуня просто убѣжала по своей дѣвичьей глупости, а Матрена—та еще разговаривала. А можетъ-быть, онѣ и здоровались, только онъ не обратнлъ вниманія по своей разсѣянности. Ну, да это все равно.
— Сначала чаю напиться... нѣтъ, снъчълъ умыться,—повторялъ вслухъ Иванъ Семенычъ, хватаясь за эти пустяки съ отчаяніемъ утопающаго.—Потомъ переодѣться... отдохнуть... да.
