движны, все же казалось, что въ нихъ скрывается циничная усмѣшка. — Какого рода цѣнность? Какъ вы ее опредѣлите? Кто можетъ ее опредѣлить?
— Я, напримѣръ, могу, — отвѣтилъ я.
— Въ такомъ случаѣ, что она стоитъ по вашему? Другой человѣческой жизни, я полагаю? Ну, говорите, что она стоитъ, по вашему?
Цѣнность жизни… Какъ я могъ въ самомъ дѣлѣ опредѣлить ее?
Какъ-то выходило, что я, никогда не искавшій выраженій, почему-то не находилъ ихъ, когда мнѣ приходилось говорить съ Волкомъ Ларсеномъ. Это, я думаю, надо отчасти приписать его личности, но главнымъ образомъ тому, что мы стояли на совершенно различныхъ точкахъ зрѣнія. Съ другими матеріалистами, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться, у меня всегда было кое-что общее, съ чего можно было исходить, но съ нимъ у меня не было ничего общаго. Можетъ-быть, меня также смущала чрезмѣрная простота его ума. Онъ подходилъ такъ прямо къ сути вещей, такъ оголялъ вопросъ отъ всѣхъ лишнихъ подробностей и дѣлалъ это съ такимъ рѣшительнымъ видомъ, что я чувствовалъ, что безсильно барахтаюсь въ глубокой водѣ, что у меня нѣтъ почвы подъ ногами. Цѣнность жизни? Какъ я могъ отвѣтить на этотъ вопросъ въ одинъ моментъ? Что жизнь священна, я принималъ за аксіому. Что она сама по себѣ имѣетъ цѣнность, было для меня трюизмомъ, который не требовалъ доказательствъ. Но когда мнѣ предложили доказать этотъ трюизмъ, то я не находилъ словъ.
