послѣ гибели Мартинеца, не имѣли для меня никакихъ послѣдствій. При обычныхъ обстоятельствахъ, послѣ всего того, что я испыталъ за этотъ день, я долженъ былъ бы лечь въ постель и мнѣ необходимъ былъ бы уходъ хорошей сидѣлки.
Но колѣно меня у;асно безпокоило. Насколько я могъ понять, колѣнная чашечка стояла ребромъ среди опухоли. Когда я сидѣлъ на своей койкѣ, разсматривая колѣно (всѣ шесть охотниковъ находились уже въ трюмѣ, курили трубки и громко разговаривали), Гендерсонъ прошелъ мимо и, взглянувъ на меня, сказалъ:
— А ваше колѣно имѣетъ скверный видъ! обвяжите его тряпкой и все пройдетъ.
И это было все; а на берегу я лежалъ бы въ полномъ изнеможеніи, хирургъ сдѣлалъ бы мнѣ перевязку и строго предписалъ бы полный покой. Но я долженъ отдать справедливость этимъ людямъ. Насколько они оставались безчувственными къ моимъ страданіямъ, настолько же они были безчувственны и къ своимъ собственнымъ, когда съ ними что-нибудь случалось. И это происходило, я думаю, во-первыхъ, вслѣдствіе привычки, а во-вторыхъ, вслѣдстціе того, что они просто были менѣе чувствительны къ боли.
При всей моей усталости я, однако, не могъ спать: мнѣ мѣшала боль въ колѣнѣ. Я еле сдерживался, чтобы громко не стонать. Дома, я навѣрное, далъ бы волю своимъ чувствамъ, но эта новая, примитивная обстановка, казалось, призывала къ суровой сдержанности. Подобно дикарямъ, эти люди вели себя стоически въ важныхъ
