къ углу каюты, прежде всего потому, что мое нервное напряженіе было невыносимо, а во-вторыхъ, чтобы приблизиться къ нему. Я снова поднялъ ружье. Онъ былъ въ двухъ футахъ отъ меня. Его положеніе было безнадежно. Я рѣшился. Я не могъ промахнуться, какъ бы плохо я ни стрѣлялъ… и все же я не могъ спустить курка.
— Ну? — нетерпѣливо спросилъ онъ.
Я тщетно старался надавить пальцами на курокъ, или хоть сказать что-нибудь.
— Почему вы не стрѣляете? — спросилъ онъ.
Я прокашлялся, чтобы прочистить горло.
— Гёмпъ, — сказалъ онъ медленно, — вы не можете этого сдѣлать. Вы не совсѣмъ боитесь, но вы все-таки этого не можете сдѣлать. Ваша условная мораль сильнѣе васъ. Вы рабъ тѣхъ взглядовъ, среди которыхъ вы выросли и о которыхъ вы читали. Этотъ моральный кодексъ былъ вбитъ вамъ въ голову съ того времени, какъ вы начали лепетать слова, и, несмотря на вашу философію и на все то, чему я васъ научилъ, вы не можете убить безоружнаго, незащищающагося человѣка.
— Я знаю это, — сказалъ я хрипло.
— И вы знаете также, что я убилъ бы безоружнаго человѣка такъ же просто, какъ закурилъ бы сигару, — продолжалъ онъ. — Вы знаете меня, вы знаете, чего я стою, по вашей оцѣнкѣ, конечно. Вы называли меня змѣей, тигромъ, акулой, чудовищемъ и Калибаномъ. И все же, вы — маленькая тряпочная кукла, вы — ничтожная говорящая машина, вы не въ состояніи убить меня, какъ убили бы змѣю, или акулу, и только потому, что
