свой взоръ отъ мысли, что онъ лежитъ въ соблазнѣ, признавая это и сѣтуя на это, ■духъ- яселаетъ отъ философіи достиженія не столько з л а н і я того, что онъ собою ‘Представляетъ, сколько возстановленія субстанціональности и самостоятельности бытія. Для удовлетворенія этой потребности философія, такимъ образомъ, должна не столько раскрыть замкнутость субстанціи, возвысить ее до самосознанія и свести хаотическое сознаніе къ мыслимому порядку и простотѣ понятія, сколько расшатать грани мысли, уничтожить понятіе, устанавливающее различія, и возстановить чувство сущности, дать не знаніе, а назиданіе. Чтобы пробудить желаніе пріобщиться къ философіи, въ качествѣ приманки должны выступить прекрасное, священное, вѣчное, религія и любовь; для сохраненія и прогрессирующаго раскрытія богатства субстанціи здѣсь нужно не понятіе, а экстазъ, не безстрастно развертывающаяся необходимость дѣла, но бурное вдохновеніе *).
- Этому требованію отвѣчаетъ напряженное и почти безумно и раздражительно проявляющееся стремленіе оторвать людей отъ погруженія въ чувственное, обыденное, единичное и направить ихъ взоръ къ звѣздамъ; какъ будто они, совершенно забывъ о божественномъ, удовлетворяются, какъ черви, только землею и водою. Прежде они надѣляли небо обширнымъ богатствомъ мыслей и образовъ. Смыслъ всего существующаго лежалъ для нихъ въ той свѣтлой нити, которая связывала его съ небомъ; и взоръ, вмѣсто того, чтобы остановиться на существующей наличности, проскользнулъ черезъ нее къ божественной сущности, къ потусторонней, можно сказать, дѣйствительности. Онъ лишь подъ вліяніемъ принужденія направлялся на земное и останавливался на немъ; и потребовалось продолжительное время, чтобы переработать ясность, присущую только небесному, въ безжизненность и спутанность, которыя являются признаками посюсторонняго, сдѣлать для вниманія интереснымъ и имѣющимъ значеніе дѣйствительное, какъ таковое, т.-е. опытъ. Теперь, кажется, наблюдается противоположная необходимость: душа такъ погрузилась въ земное, что нужно неменьшее принужденіе, чтобы оторвать ее отъ него. Духъ оказывается столь бѣднымъ, что онъ, кажется, для своего утѣшенія тоскуетъ только о простомъ чувствѣ божественнаго вообще, какъ путникъ въ пустынѣ объ одномъ глоткѣ воды. Тѣмъ, чѣмъ удовлетворяется духъ, измѣряется величина его потери.
Однако, эта скромность въ притязаніяхъ или умѣренность но отношенію къ тому, что можетъ быть дано, не подобаетъ наукѣ. Ето ищетъ только назиданія, кто стремится земное многообразіе своего бытія и мышленія окутать облакомъ и желаетъ неопредѣленнаго удовлетворенія этой неопредѣленной божественностью, пусть самъ его находитъ; онъ легко отыщетъ средство выдумать для себя что-нибудь и кичиться этимъ. Философія же должна защитить себя отъ стремленія къ назиданію.
Равнымъ образомъ, такая скромность, доходящая до отказа быть наукой, не можетъ претендовать на то, чтобы вдохновеніе и туманность представляли собою нѣчто высшее по сравненію съ наукой. Пророческая рѣчь вполнѣ послѣдовательно для себя претендуетъ на то, чтобы остаться въ центрѣ и сохранить глубину, она съ презрѣніемъ взираетъ на опредѣленность и намѣренно отстраняется отъ понятія н необходимости, какъ отъ рефлексіи, которая умѣстна въ области конечнаго. Но какъ
х) Это описаніе духовнаго состоянія соотвѣтствуетъ отдѣлу о "несчастномъ сознаніи".
свой взор от мысли, что он лежит в соблазне, признавая это и сетуя на это, ■дух- яселает от философии достижения не столько з л а н і я того, что он собою ‘Представляет, сколько восстановления субстанциональности и самостоятельности бытия. Для удовлетворения этой потребности философия, таким образом, должна не столько раскрыть замкнутость субстанции, возвысить ее до самосознания и свести хаотическое сознание к мыслимому порядку и простоте понятия, сколько расшатать грани мысли, уничтожить понятие, устанавливающее различия, и восстановить чувство сущности, дать не знание, а назидание. Чтобы пробудить желание приобщиться к философии, в качестве приманки должны выступить прекрасное, священное, вечное, религия и любовь; для сохранения и прогрессирующего раскрытия богатства субстанции здесь нужно не понятие, а экстаз, не бесстрастно развертывающаяся необходимость дела, но бурное вдохновение *).
- Этому требованию отвечает напряженное и почти безумно и раздражительно проявляющееся стремление оторвать людей от погружения в чувственное, обыденное, единичное и направить их взор к звездам; как будто они, совершенно забыв о божественном, удовлетворяются, как черви, только землею и водою. Прежде они наделяли небо обширным богатством мыслей и образов. Смысл всего существующего лежал для них в той светлой нити, которая связывала его с небом; и взор, вместо того, чтобы остановиться на существующей наличности, проскользнул через нее к божественной сущности, к потусторонней, можно сказать, действительности. Он лишь под влиянием принуждения направлялся на земное и останавливался на нём; и потребовалось продолжительное время, чтобы переработать ясность, присущую только небесному, в безжизненность и спутанность, которые являются признаками посюстороннего, сделать для внимания интересным и имеющим значение действительное, как таковое, т. е. опыт. Теперь, кажется, наблюдается противоположная необходимость: душа так погрузилась в земное, что нужно неменьшее принуждение, чтобы оторвать ее от него. Дух оказывается столь бедным, что он, кажется, для своего утешения тоскует только о простом чувстве божественного вообще, как путник в пустыне об одном глотке воды. Тем, чем удовлетворяется дух, измеряется величина его потери.
Однако, эта скромность в притязаниях или умеренность но отношению к тому, что может быть дано, не подобает науке. Ето ищет только назидания, кто стремится земное многообразие своего бытия и мышления окутать облаком и желает неопределенного удовлетворения этой неопределенной божественностью, пусть сам его находит; он легко отыщет средство выдумать для себя что-нибудь и кичиться этим. Философия же должна защитить себя от стремления к назиданию.
Равным образом, такая скромность, доходящая до отказа быть наукой, не может претендовать на то, чтобы вдохновение и туманность представляли собою нечто высшее по сравнению с наукой. Пророческая речь вполне последовательно для себя претендует на то, чтобы остаться в центре и сохранить глубину, она с презрением взирает на определенность и намеренно отстраняется от понятия н необходимости, как от рефлексии, которая уместна в области конечного. Но как
х) Это описание духовного состояния соответствует отделу о "несчастном сознании".
