«Срамъ какой... Хорошо, что никто не видалъ!» думаетъ онъ и снова начинаетъ ходить и нетерпеливо ждать конца вахты. Спать хочется нестерпимо, и онъ завидуетъ матросамъ, которые сладко дремлютъ около своихъ снастей. Соблазнъ опять прислониться къ борту и подремать хоть минутку-другую ужасно великъ, но онъ храбро выдерживаетъ искушеніе и, словно бы, чтобъ наказать себя, лѣзетъ осматривать огни...
— Напрасно, баринъ, безпокоитесь, я только что осматривалъ, говоритъ боцманъ Ѳедотовъ, который, какъ маятникъ, ходилъ взадъ и впередъ и зорко посматривалъ на паруса...
— А часовые смотрятъ?
— Смотрятъ...
— Кажется, кливеръ будто полощетъ?
— Это такъ только оказываетъ. И кливеръ стоить форменно, не извольте сумлѣваться, говоритъ боцманъ съ снисходительною почтительностью.
— Впередъ смотрѣть! снова раздается звучный и веселый голосъ мичмана.
— Есть! Смотримъ! снова отвѣчаютъ часовые...
Море черно. Черно и кругомъ на горизонтѣ. Черно и на небѣ, покрытомъ облаками, А корветъ, покачиваясь и поклевывая нссомъ, бѣжитъ себѣ, разсѣкая эту непроглядную тьму, подгоняемый ровнымъ свѣжимъ вѣтромъ, узловъ по восьми. На корветѣ тишина. Только слышится свистъ и подвываніе вѣтра въ снастяхъ да тихій гулъ моря и всплески его о борта корвета.
Холодно, сыро и непривѣтно кругомъ.
И Володѣ, какъ нарочно, въ эти минуты представляется тепло и уютъ ихъ квартиры на Офицерской. Счастливцы! они спятъ теперь въ мягкихъ постеляхъ, подъ теплыми одѣялами, въ сухихъ, натопленныхъ комнатахъ.
— Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь...
Почти у самыхъ его ушей пробиваетъ семь ударовъ.
