онъ возносилъ топоръ надъ кумиромъ, которому нѣкогда молился. Они не видѣли, какъ онъ въ Луврѣ упалъ къ ногамъ благословенной богини Красоты, „и плакалъ такъ горячо, что даже камни должны были бъ проникнуться состраданіемъ“. Они видѣли только ироническую гримасу, которою онъ озадачивалъ ихъ въ концѣ какого-нибудь нѣжнаго лирическаго изліянія, и не замѣчали страдальческой черты въ этой гримасѣ, не понимали, что онъ смѣется не надъ ними, не надъ ихъ „святыми чувствами“ — что ему до нихъ? — a надъ самимъ собою, надъ своими легковѣріемъ и легкомысліемъ, которыя такъ легко обмануть, и за которыя приходится такъ дорого расплачиваться.
Онъ былъ ученикомъ романтиковъ, и хотя послѣ и хвалился тѣмъ, что „убѣжавъ изъ школы, поколотилъ своихъ учителей“, въ сущности всю жизнь оставался романтикомъ. Только въ сферѣ грезъ и волшебства онъ чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ; „сновидѣніями“ онъ назвалъ первый отдѣлъ своего перваго сборника стиховъ и „виртуозомъ сновидѣнія“ онъ остался и въ послѣднихъ своихъ строфахъ, посвященныхъ милой „Monche“, просіявшей свѣтлымъ лучемъ въ душномъ мракѣ „матрацной могилы“.
Es träumte mir von еіner Sommernacht,
Wo bleich verwittert, in des Mondes Glanze,
Bauwerke lagen, Reste alter Pracht,
Ruinen aus der Zeit der Renaissance...
Ho греза y него всегда мѣшалась съ дѣйствительностью. Онъ видитъ сонъ, но онъ сознаетъ, что это только сонъ. Грубые звуки реальнаго міра мѣшаются съ чудными мелодіями мечты. Онъ поэтъ не сна, a пробужденія, — пробужденія тяжелаго, мучительнаго...
Иногда, правда, и ему казалось, что онъ созданъ именно для этого реальнаго міра. Тогда онъ называлъ свою поэзію только „священной игрушкой“ и требовалъ, чтобы на гробъ его возложили мечъ, ибо онъ былъ честнымъ борцомъ за освобожденіе. Тогда онъ восклицалъ: „Мы устроимъ царство небесное здѣсь на землѣ. Здѣсь достаточно хлѣба для всѣхъ людей, a небо мы можемъ предоставить ангеламъ и воробьямъ“. Но онъ съ ужасомъ открещивался отъ конституціонализма Луи-Филиппа, расхаживавшаго въ круглой шляпѣ и съ зонтикомъ подъ мышкой по улицамъ Парижа и надѣвавшаго особую грязную перчатку, чтобы пожимать руки лавочникамъ и рабочимъ, — равно какъ и отъ якобинства Бёрне и его товарищей съ ихъ громкими фразами и сквернымъ табакомъ. И этого ему не простили.
Загадка для современниковъ, онъ остается загадкой и для насъ. Его не подвести подъ критическій аршинъ, никакого ярлыка на него
