позволилъ себя ласкать, словно-бы въ этой ласкѣ и въ этомъ доброжелательномъ голосѣ вспоминалъ что-то обычное, знакомое.
И Коноплевъ, продолжая говорить все тѣ же слова, чесалъ быка за ухомъ, подъ горломъ, и быкъ не противился и только мордой обнюхивалъ Коноплева, какъ будто рѣшилъ ближе съ нимъ познакомиться.
Тогда Коноплевъ захватилъ пукъ свѣжей травы лежавшей въ углу, вблизи сѣна, на настилкѣ, и поднесъ ее быку.
Сперва быкъ нерѣшительно покосился на траву, жадно раздувая ноздри. Но затѣмъ осторожно взялъ ее, касаясь шаршавымъ языкомъ руки Коноплева, и медленно сталъ живать, подсапывая носомъ.
— Небойсь скусная родимая травка! Ѣшь на здоровье. Тутъ и еще она есть… и сѣнца есть… Кантуй, на здоровье. Ужо напою тебя, а завтра свѣжаго корма принесу… А пока что, прощай… Такъ-то оно лучше, ежели не бунтовать… Ничего не подѣлаешь!
И, потрепавъ на прощаніе начинающаго успокаиваться быка, Коноплевъ отошелъ отъ него и, обратившись къ изумленной толпѣ матросовъ, проговорилъ:
— А вы, братцы, не мѣшайте еыѵ, не стойте у его на глазахъ… дайте ему вовсе въ понятіе войти… Тоже звѣрь, а, небойсь, понимаетъ, ежели надъ имъ смѣются…
— И матросы послушно разошлись, вполнѣ довѣряя словамъ Коноплева.
А онъ пошелъ отъ быка къ другимъ „пассажирами. Побывалъ у сбившихся въ кучу барановъ,
