Даже Красота, единственное, что всегда зачаруетъ поэта, здѣсь навсегда безучастна къ нему, она внушаетъ ему безконечность стремленья къ ней, съ тѣмъ только чтобы ранить его своею мраморною грудью. И поэты, эти вѣрные любовники той, которая манитъ, не любя,
Преклонятся навѣкъ предъ властной Красотой, |
но на крики и призывы она можетъ только холодно отвѣтить:—
Въ лазури я царю какъ сфинксъ, какъ изваянье, |
Мы развертываемъ длинный свитокъ и, видя все одни и тѣ же пѣсни отрицанія, понимаемъ, что передъ нами—душа, переполненная пыткой, что этотъ стихъ, блестящій, острый, и холодный, какъ клинокъ, созданъ не для украшенія. Мысли и образы закованы въ тѣсныя латы. Въ краткихъ стихотвореніяхъ, въ сдержанныхъ строкахъ нѣтъ того лиризма, которымъ отличается чувство въ первую минуту его возникновенія, но это обманчивое спокойствіе есть обманчивая и чудовищная тишина омута, въ которомъ крутится скрытый водоворотъ. Глянцевитый блескъ водной поверхности пугаетъ глазъ, онъ говоритъ намъ о томъ, что въ глубинѣ насъ подстерегаетъ гибель. Это спокойствіе сильнѣе того восторженнаго отчаянія, которое, выражаясь страстными воплями, находитъ въ самомъ себѣ горькую усладу, получаетъ извѣстное удовлетвореніе, ощутивъ глубину страданія.
Передъ нами шагъ впередъ въ опредѣленной сферѣ психологическихъ явленій. Страхъ начинается тоской, и постепенно переходитъ въ ужасъ, который сперва проявляется шумно, потомъ, увеличиваясь, дѣлается тихимъ, какъ бы соединяется съ сознаніемъ, что не выразить словами всей остроты отчаянья.
Но кто же онъ, этотъ пѣвецъ порочности и смерти? Не является ли онъ самъ чудовищемъ порочности?
Ограниченность торопится отвѣтить: конечно, да. Не будемъ говорить съ ней. Да если бы и такъ? Онъ былъ бы намъ только вдвойнѣ интересенъ. Мы спросили бы, и стали бы думать, откуда въ немъ это противорѣчіе, и какую сложную драму можно угадать по отдѣльнымъ намекамъ. Добро-
Даже Красота, единственное, что всегда зачарует поэта, здесь навсегда безучастна к нему, она внушает ему бесконечность стремленья к ней, с тем только чтобы ранить его своею мраморною грудью. И поэты, эти верные любовники той, которая манит, не любя,
Преклонятся навек пред властной Красотой, |
но на крики и призывы она может только холодно ответить:—
В лазури я царю как сфинкс, как изваянье, |
Мы развертываем длинный свиток и, видя всё одни и те же песни отрицания, понимаем, что перед нами — душа, переполненная пыткой, что этот стих, блестящий, острый, и холодный, как клинок, создан не для украшения. Мысли и образы закованы в тесные латы. В кратких стихотворениях, в сдержанных строках нет того лиризма, которым отличается чувство в первую минуту его возникновения, но это обманчивое спокойствие есть обманчивая и чудовищная тишина омута, в котором крутится скрытый водоворот. Глянцевитый блеск водной поверхности пугает глаз, он говорит нам о том, что в глубине нас подстерегает гибель. Это спокойствие сильнее того восторженного отчаяния, которое, выражаясь страстными воплями, находит в самом себе горькую усладу, получает известное удовлетворение, ощутив глубину страдания.
Перед нами шаг вперед в определенной сфере психологических явлений. Страх начинается тоской, и постепенно переходит в ужас, который сперва проявляется шумно, потом, увеличиваясь, делается тихим, как бы соединяется с сознанием, что не выразить словами всей остроты отчаянья.
Но кто же он, этот певец порочности и смерти? Не является ли он сам чудовищем порочности?
Ограниченность торопится ответить: конечно, да. Не будем говорить с ней. Да если бы и так? Он был бы нам только вдвойне интересен. Мы спросили бы, и стали бы думать, откуда в нём это противоречие, и какую сложную драму можно угадать по отдельным намекам. Добро-
