Страница:Бальмонт. Белые зарницы. 1908.pdf/212

Эта страница была вычитана


руками. Говоритъ и дѣлаетъ. Но, что-нибудь сказавъ, дѣлаетъ наоборотъ.

Я лежалъ, пригвожденный сномъ. Все зналъ, все видѣлъ, крикнуть хотѣлъ—не было голоса, двигаться не могутъ онѣмѣвшіе члены—я лежалъ, подъ бѣлѣющимъ Мѣсяцемъ, какъ снѣжная глыба на снѣжной равнинѣ, протянувшейся въ самую безконечность.

Безмѣрная печальная страна, послѣ шабаша вѣдьмъ и оборотней, была объята великимъ покоемъ Смерти. Но льдины гдѣ-то ломались, и звонъ ихъ доходилъ до Небесъ. И гдѣ-то съ холмовъ обрывались тяжелыя залежи снѣговъ, и гулъ ихъ подобенъ былъ грохоту Моря, оттѣняя звенящія разламыванья льдовъ.

Я былъ и не былъ. Я видѣлъ село, занесенное снѣгомъ. Вдругъ оно стало лѣтнимъ, весеннимъ, не знаю—какимъ. Женщина, которую какъ будто я зналъ, женщина, которую я назвалъ бы родной, которою я назвалъ бы Родиной,—такъ мнѣ она была мучительно-дорога,—одна не спала въ этомъ спящемъ, рано уснувшемъ, вечернемъ селѣ. И она говорила, а мнѣ казалось, что это не она говоритъ, а ива, серебряная ива шелеститъ надъ водой неуловимо-воздушно.

Я мать и я люблю дѣтей.
Едва зажжется Мѣсяцъ, серповидно,
Я плачу у окна.
Мнѣ больно, страшно, мнѣ мучительно-обидно.
За что такая доля мнѣ дана?


Тот же текст в современной орфографии

руками. Говорит и делает. Но, что-нибудь сказав, делает наоборот.

Я лежал, пригвожденный сном. Всё знал, всё видел, крикнуть хотел — не было голоса, двигаться не могут онемевшие члены — я лежал, под белеющим Месяцем, как снежная глыба на снежной равнине, протянувшейся в самую бесконечность.

Безмерная печальная страна, после шабаша ведьм и оборотней, была объята великим покоем Смерти. Но льдины где-то ломались, и звон их доходил до Небес. И где-то с холмов обрывались тяжелые залежи снегов, и гул их подобен был грохоту Моря, оттеняя звенящие разламыванья льдов.

Я был и не был. Я видел село, занесенное снегом. Вдруг оно стало летним, весенним, не знаю — каким. Женщина, которую как будто я знал, женщина, которую я назвал бы родной, которою я назвал бы Родиной, — так мне она была мучительно-дорога, — одна не спала в этом спящем, рано уснувшем, вечернем селе. И она говорила, а мне казалось, что это не она говорит, а ива, серебряная ива шелестит над водой неуловимо-воздушно.

Я мать и я люблю детей.
Едва зажжется Месяц, серповидно,
Я плачу у окна.
Мне больно, страшно, мне мучительно-обидно.
За что такая доля мне дана?