благополучно разрешен вмешательством добродетельной графини и ее дочери. Если в этих вещах отношение Г. к революционной трагедии, потрясавшей Европу, — иронически снисходительное, то совершенно иным настроением отмечена незаконченная трагедия «Девушка из Оберкирха» («Madchen von Oberkirch», 1793—94), имевшая целью изобразить революцию как ужасное и позорное явление. Нельзя считать удачной и попытку осмыслить отшумевшую грозу в незаконченной драме «Побочная дочь» («Die naturliche Tochter», 1803), несмотря на ее значительные литературные достоинства. И лишь в двух вещах Г. несколько ближе подошел к своей цели, хотя и в них он пытается, так сказать, отделаться от революции, как от ничтожного явления. В «Германе и Доротее» («Hermann und Dorothea», 1797) революция — мрачный фон для моральной прописной картинки, обрамленной идиллией в маленьком нем. городке; в«Рейнеке Лис» («Reinecke Fuchs», 1794) пафос революции растворен в сатире, и сама революция — лишь комическое интермеццо к «звериной истории» человечества.
Здесь в иной форме воплощены те же личные раздражение и неприязнь, которые сквозят в прежних опытах Г. на эту тему и, прежде всего, в «Беседах немецк. эмигрантов» («Unterhaltungen deutscher Ausgewanderter», 1795, особенно, в «Сказке», заключающей собой этот цикл).
Вскоре по возвращении из Италии, Г. было поручено заведывание-всеми учеными и художественными учреждениями герцогства, а с 1791 и управление придворным театром (которым он руководил до 1817). В этой области деятельность его была весьма плодотворна и влияние его очень велико.
Его дом превратился во всеевропейский культурный центр, а его коллекционерство охватило все области его научных и художественных интересов. Из этих собраний и составился знаменитый Гётевский национальный музей (Goethe-Nationalmuseum im Goethe-Haus) в Веймаре со своей картинной галлереей и всевозможными коллекциями. — Это десятилетие жизни Г. ознаменовано его дружбой с Шиллером. Первая их встреча, вскоре после возвращения Г. из Италии, не сблизила поэтов. Трудно себе представить более резкий контраст, чем Шиллер, создавший в эту эпоху «Разбойников», «Коварство и любовь», «Заговор Фиеско», «Дон Карлоса», полные боевой непримиримости, и Гёте с его умеренной позицией. И если Г. и Шиллер все же, в конце-концов, достигли известного компромисса, то самый факт этот свидетельствует о том, насколько неясно было еще в то время классовое сознание нем. буржуазии. Их сдержанные споры всегда боязливо-догматически ограничивались формально-поэтическими вопросами. Правда, какраз в этой области их дискуссии составили эпоху в истории литературы и эстетики. Их переписка — до мельчайших деталей продуманный и проредактированный документ, и позднейшая критика оказывала ей незаслуженное предпочтение как источнику познания перед гораздо более свободной и живой перепиской Г. с Цельтером. Оба поэта далеко не всегда находили друг у друга пол 542
ное понимание даже для величайших своих произведений. Влияние Шиллера сказывалось, главн. обр., в том, что он побуждал Г. к творчеству. И все же их дружба далека от той поэтической легенды, к-рая прочно связана с их именами. Тем не менее, Гёте поддался, в конце-концов, обаянию личности Шиллера и воздвиг ему достойный памятник после его смерти в своем «Эпилоге к Колоколу» («Epilog zu Schillers Glocke», 1805).
«Вы, — писал ему Г. в начале 1798, — принесли мне с собою вторую молодость и снова сделали меня поэтом, когда я уже почти перестал быть поэтом».
Шиллеру, быть может, обязана нем. литература рядом гётевских баллад (наприм., «Braut von Korinth» — «Коринфская невеста»; «Gott und Bajadere» — «Бог и баядера»). Официальным манифестом их литературного союза явились «Ксении» («Xenien» — Дары гостеприимства). Этот альманах из 414 сатирических двустиший (впоследствии их нашли еще свыше 100) вышел в 1796. Он был направлен против врагов шиллеровского журнала «Оры» («Die Horen» — Часы), против вульгарного рационализма берлинского кружка во главе. с Николаи. Выступление это, в силу едкости и блеска эпиграмм, вызвало сильнейшее раздражение в литературных кругах, породило массу обид и привело к еще большей отчужденности между Г. и писательской средой. Влияние Веймара на широкие массы сосредоточивалось все же не в руках обоих поэтов, а скорее в журналах Бертуха и Виланда, во «Всеобщей литературной газете» («Allgemeine Literaturzeitung») и в «Немецком Меркурии» («Deutscher Merkur»).
- Вражда Г. к т. н. освободительным войнам против Наполеона, вызывавшая непреодолимое отвращение у буржуазных историков литературы, является, однако, вполне понятной, если рассматривать ее в связи с общей политической позицией Гёте. Наполеон, еще до основания европейской монархии перетасовав все границы и перекроив все карты, помог образованию широкого европейского круга читателей Гёте. Когда, наконец, в 1814 Ифланд уговорил поэта написать пьесу «Пробуждение Эпименида» («Des Epimenides Erwachen») в честь вступления союзных войск в Берлин и Г. пришлось отречься от своего героя, он нашел исход в том, что изобразил темную, хаотическую, стихийную мощь, к-рая в лице Наполеона потрясла Европу. Но и победителям сочувствовать он не мог, поскольку падение Наполеона своей оборотной стороной знаменовало торжество дворянско-феодальной реакции, меттерниховщины и Священного союза европейских абсолютных монархов. Когда Г. пришлось в 1792 сопровождать герцога в походе союзных войск против Франции, он потратил много искусства на то, чтобы при помощи научных наблюдений над природой и рисования отгородиться от развертывающихся вокруг событий. Его описание этого похода, важное как автобиографический материал, явно недостаточно как исторический источник.
Позднейшее творчество Г. отмечено все растущим интересом к общеевропейской
