Османъ-ага робко оглянулся на сидѣвшихъ около турокъ и сказалъ: — намъ позволяетъ Пророкъ курить въ путешествіи.
— Да вѣдь вы еще не въ Стамбулѣ?
— Здѣсь своихъ много!
Вотъ настоящая-то причина! подудмалъ я.
Когда мы вышли изъ гавани, качка замѣтно стала усиливаться. Морская болѣзнь начала сближать людей самыхъ несогласныхъ. Греки, турки, евреи дружно приносили жертвы морю, наклоняясь одинаково надъ бортомъ парохода. Мустафа лежалъ у печи и не смущался тѣмъ, что голова его прикрыта была юпкою какой-то еврейки. Османъ-ага нагнулся на одну подушку съ грекомъ, и оба стонали, блѣдные, какъ набѣленные пьерро. И все это было при голубомъ безоблачномъ небѣ, при яркомъ и веселомъ сіяніи солнца.
Зная по опыту, что меня не укачиваетъ, я однакожъ по рецепту Байрона принялъ отъ морской болѣзни порцію бифштекса и пошелъ въ каюту спать за прошлую ночь. Не смотря на то, что волны стали заливать палубу, и пассажиры всѣ столпились внизу, — я и въ этой духотѣ проспалъ до обѣда. По милости качки не только турки, но и христіане справляли постный рамазанъ: къ обѣду кромѣ меня явился только капитанъ да двое какихъ-то грековъ.
Судьба рѣшителыю на сторонѣ турокъ! — сказалъ мнѣ ка-питанъ:—къ вечеру, когда имъ надобно разговляться, вѣтеръ долженъ стихнуть.
Въ-самомъ-дѣлѣ послѣ обѣда буря начала уменьшаться. Вечеромъ миновали мы Хіосъ, мнимую родину Гомера, а передъ закатомъ солнца прошли мимо Митнлены, отечества СафО и лезбійскихъ прелестніцъ. Оба острова пронеслись передъ нами въ видѣ обнаженныхъ сѣрыхъ скалъ, кое-гдѣ только пестрѣющихъ блѣдной зеленью оливковыхъ рощъ. Съ приближеніемъ къ Дарданелламъ лица пассажировъ заметно сделались свѣжѣе. Палуба оживилась: греки принялись
