цаніе природы. Пессимизмъ индо-арійцевъ относится къ ихъ общему міросозерцанію, какъ тьма къ свѣту, какъ осень къ лѣту и веснѣ: послѣ радостной юности, брака, отцовства и исполненія гражданскаго долга — наступаетъ естественное въ старческомъ возрастѣ, отреченіе отъ міра. И здѣсь отрицаніе воли къ жизни признается, какъ высшая мудрость; но познаніе это было для нихъ не исходнымъ, а конечнымъ пунктомъ, оно было послѣднимъ плодомъ всей жизни, вѣстникомъ близкой кончины.
То соображеніе, что метафизика индо-арійцевъ, тончайшая и отвлеченнѣйшая, не теряетъ въ то же время непосредственнаго соприкосновенія съ космической цѣльностью міра, — развѣ не кажется бездной, передъ которой останавливается мысль? Такое явленіе могло быть, разумѣется, слѣдствіемъ только органическаго роста; въ противоположность чему, буддизмъ есть возмущеніе индивида противъ всего органически выросшаго, противъ «закона»; онъ отрицаетъ не только то, что его непосредственно окружаетъ, т. е. историческое возникновеніе общества и ученіе Ведъ, но логически и весь общеміровой порядокъ. Здѣсь пессимизмъ не конецъ, а начало: абсолютное цѣломудріе и абсолютная бѣдность — его первые законы. Точно также и во внѣшнемъ построеніи обѣихъ религій бросается въ глаза этотъ контрастъ: у брамановъ не было ни церквей, ни святыхъ; все это было введено буддистами. А вмѣсто миѳологической метафизики съ ея неустаннымъ развитіемъ, съ этимъ прекраснымъ древне-арійскимъ представленіемъ о Бого-Человѣкѣ, постоянно вновь раждающемся ради спасенія міра — выступаетъ мертвая и непогрѣшимая догма: «Откровенія Возвышеннаго».
цание природы. Пессимизм индо-арийцев относится к их общему миросозерцанию, как тьма к свету, как осень к лету и весне: после радостной юности, брака, отцовства и исполнения гражданского долга — наступает естественное в старческом возрасте, отречение от мира. И здесь отрицание воли к жизни признается, как высшая мудрость; но познание это было для них не исходным, а конечным пунктом, оно было последним плодом всей жизни, вестником близкой кончины.
То соображение, что метафизика индо-арийцев, тончайшая и отвлеченнейшая, не теряет в то же время непосредственного соприкосновения с космической цельностью мира, — разве не кажется бездной, перед которой останавливается мысль? Такое явление могло быть, разумеется, следствием только органического роста; в противоположность чему, буддизм есть возмущение индивида против всего органически выросшего, против «закона»; он отрицает не только то, что его непосредственно окружает, т. е. историческое возникновение общества и учение Вед, но логически и весь общемировой порядок. Здесь пессимизм не конец, а начало: абсолютное целомудрие и абсолютная бедность — его первые законы. Точно также и во внешнем построении обеих религий бросается в глаза этот контраст: у браманов не было ни церквей, ни святых; всё это было введено буддистами. А вместо мифологической метафизики с её неустанным развитием, с этим прекрасным древне-арийским представлением о Бого-Человеке, постоянно вновь раждающемся ради спасения мира — выступает мертвая и непогрешимая догма: «Откровения Возвышенного».
