тривать роскошную, почти неизмѣримо богатую картину индусскихъ вѣрованій и поэзіи, индусской математики, филологіи, миѳологіи и музыки, семейнаго уклада индусовъ и ихъ государственнаго строя, ихъ величія и паденія — какъ нѣчто органически цѣлое; а только при этомъ условіи наука и можетъ стать «жизнью», той жизнью, которая даетъ жизнь.
Пытаться понимать и обсуждать брамакскую культуру, не постигнувъ умозрѣнія Яджнавалкіи, было бы подобно намѣренію дать картину развитія и значенія эллинскаго греческаго духа, обойдя Гомера. Но какъ постигнуть такое умозрѣніе, когда нѣтъ знанія языка, необходимаго для простого пониманія поэтическаго произведенія? Языка, къ тому же, въ своемъ родѣ, богатѣйшаго, обширнѣйшаго и оттого труднѣйшаго въ мірѣ, такой, кромѣ того, гибкости и разносторонности, что, иной разъ, какая-нибудь одна буква мѣняетъ весь смыслъ до основанія. Къ тому же и точнаго знанія грамматическихъ формъ было слишкомъ недостаточно; въ этомъ смыслѣ филологу приходилось быть въ гораздо большей степени историкомъ культуры. Ибо въ нѣкоторыхъ литературныхъ памятникахъ, восходящихъ въ глубь вѣковъ и тысячелѣтій, многія слова и выраженія претерпѣвали, во времени, немало измѣненій; почему легко могло случаться, что филологъ, безукоризненно анализируя данное предложеніе, понять его все-таки не могъ; потому что, при незнаніи соотвѣтствующихъ жизненныхъ условій, ему не могло быть извѣстно и многоразличное значеніе существительнаго. Максъ Мюллеръ беретъ для примѣра слово з е і и, первоначально обозначавшее — мостъ; но позднѣе, когда индо-арійцы спустились со своихъ высотъ въ богато орошенныя долины,
тривать роскошную, почти неизмеримо богатую картину индусских верований и поэзии, индусской математики, филологии, мифологии и музыки, семейного уклада индусов и их государственного строя, их величия и падения — как нечто органически целое; а только при этом условии наука и может стать «жизнью», той жизнью, которая дает жизнь.
Пытаться понимать и обсуждать брамакскую культуру, не постигнув умозрения Яджнавалкии, было бы подобно намерению дать картину развития и значения эллинского греческого духа, обойдя Гомера. Но как постигнуть такое умозрение, когда нет знания языка, необходимого для простого понимания поэтического произведения? Языка, к тому же, в своем роде, богатейшего, обширнейшего и оттого труднейшего в мире, такой, кроме того, гибкости и разносторонности, что, иной раз, какая-нибудь одна буква меняет весь смысл до основания. К тому же и точного знания грамматических форм было слишком недостаточно; в этом смысле филологу приходилось быть в гораздо большей степени историком культуры. Ибо в некоторых литературных памятниках, восходящих в глубь веков и тысячелетий, многие слова и выражения претерпевали, во времени, немало изменений; почему легко могло случаться, что филолог, безукоризненно анализируя данное предложение, понять его всё-таки не мог; потому что, при незнании соответствующих жизненных условий, ему не могло быть известно и многоразличное значение существительного. Макс Мюллер берет для примера слово з е і и, первоначально обозначавшее — мост; но позднее, когда индо-арийцы спустились со своих высот в богато орошенные долины,
