посудой, сажалъ на колѣни цыганку и, казалось, спрашивалъ, что же еще, или только въ этомъ и состоитъ русскій духъ?
Въ сущности изъ всѣхъ русскихъ удовольствій болѣе всего нравились принцу французскія актрисы, балетная танцовщица и шампанское съ бѣлою печатью. Вронскій имѣлъ привычку къ принцамъ; но — оттого ли, что онъ самъ въ послѣднее время перемѣнился, или отъ слишкомъ большой близости съ этимъ принцемъ — эта недѣля показалась ему страшно тяжела. Онъ всю эту недѣлю, не переставая, испытывалъ чувство, подобное чувству человѣка, который былъ бы приставленъ къ опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшаго и вмѣстѣ, поблизости къ нему, боялся бы и за свой умъ. Вронскій постоянно чувствовалъ необходимость ни на секунду не ослаблять тона строгой офиціальной почтительности, чтобы не быть оскорбленнымъ. Манера обращенія принца съ тѣми самыми лицами, которыя, къ удивленію Вронскаго, изъ кожи вонъ лѣзли, чтобы доставлять ему русскія удовольствія, была презрительна. Его сужденія о русскихъ женщинахъ, которыхъ онъ желалъ изучать, не разъ заставляли Вронскаго краснѣть отъ негодованія. Глазная же причина, почему принцъ былъ особенно тяжелъ Вронскому, была та, что онъ невольно видѣлъ въ немъ себя самого. И то, что онъ видѣлъ въ этомъ зеркалѣ, не льстило его самолюбію. Это былъ очень глупый и очень самоувѣренный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человѣкъ, и больше ничего. Онъ былъ джентльменъ — это была правда, и Вронскій не могъ отрицать этого. Онъ былъ ровенъ и неискателенъ съ высшими, былъ свободенъ и простъ въ обращеніи съ равными и былъ презрительно добродушенъ съ низшими. Вронскій самъ былъ таковымъ и считалъ это большимъ достоинствомъ; но въ отношеніи принца онъ былъ низшій, и это презрительно-добродушное отношеніе къ нему возмущало его.
„Глупая говядина! неужели я такой?“ думалъ онъ.
Какъ бы то ни было, когда онъ простился съ нимъ на седьмой день, передъ отъѣздомъ его въ Москву, и получилъ благодарность,
