— Стой! Такъ я лежалъ, такъ онъ стоялъ. Да-да-да-да… Вотъ оно! — и Петрицкій вынулъ письмо изъ-подъ матраца, куда онъ запряталъ его.
Вронскій взялъ письмо и записку брата. Это было то самое, что онъ ожидалъ, — отъ матери съ упреками за то, что онъ не пріѣзжалъ, и записка отъ брата, въ которой говорилось, что нужно переговорить. Вронскій зналъ, что это все о томъ же. „Что имъ за дѣло!“ подумалъ Вронскій и, смявъ письма, сунулъ ихъ между пуговицъ сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. Въ сѣняхъ избы ему встрѣтились два офицера: одинъ ихъ, а другой другого полка.
Квартира Вронскаго всегда было притономъ всѣхъ офицеровъ.
— Куда?
— Нужно, въ Петергофъ.
— А лошадь пришла изъ Царскаго?
— Пришла, да я не видалъ еще.
— Говорятъ, Махотина Гладіаторъ захромалъ.
— Вздоръ! Только какъ вы по этой грязи поскачете? — сказалъ другой.
— Вотъ мои спасители! — закричалъ, увидавъ вошедшихъ, Петрицкій, предъ которымъ стоялъ денщикъ съ водкой и соленымъ огурцомъ на подносѣ. — Вотъ Яшвинъ велитъ пить, чтобъ освѣжиться.
— Ну, ужъ вы намъ задали вчера, — сказалъ одинъ изъ пришедшихъ, — всю ночь не давали спать.
— Нѣтъ, каково мы окончили! — разсказывалъ Петрицкій. — Волковъ залѣзъ на крышу и говоритъ, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный маршъ! Онъ такъ и заснулъ на крышѣ подъ погребальный маршъ.
— Выпей, выпей водки непремѣнно, а потомъ сельтерской воды и много лимона, — говорилъ Яшвинъ, стоя надъ Петрицкимъ, какъ мать, заставляющая ребенка принимать лѣкарство, — а потомъ ужъ шампанскаго немножечко, — такъ, бутылочку.
