Каждый разъ, какъ онъ начиналъ думать объ этомъ, онъ чувствовалъ, что нужно попытаться еще разъ, что добротою, нѣжностью, убѣжденіемъ еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и онъ каждый день собирался говорить съ ней. Но каждый разъ, какъ онъ начиналъ говорить съ ней, онъ чувствовалъ, что тотъ духъ зла и обмана, который овладѣлъ ею, овладѣвалъ и имъ, и онъ говорилъ съ ней совсѣмъ не то и не тѣмъ тономъ, какимъ хотѣлъ говорить. Онъ говорилъ съ ней невольно своимъ привычнымъ тономъ подшучиванія надъ тѣмъ, кто бы такъ говорилъ. А въ этомъ тонѣ нельзя было сказать того, что требовалось сказать ей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То, что почти цѣлый годъ для Вронскаго составляло исключительно одно желаніе его жизни, замѣнившее ему всѣ прежнія желанія; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тѣмъ болѣе обворожительною мечтой счастія, это желаніе было удовлетворено. Блѣдный, съ дрожащею нижнею челюстью, онъ стоялъ надъ нею и умолялъ успокоиться, самъ не зная въ чемъ и чѣмъ.
— Анна! Анна! — говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ, — Анна, ради Бога!..
Но чѣмъ громче онъ говорилъ, тѣмъ ниже она опускала свою, когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала съ дивана, на которомъ сидѣла, на полъ, къ его ногамъ; она упала бы на коверъ, если бы онъ не держалъ ее.
— Боже мой! Прости меня! — всхлипывая говорила она, прижимая къ своей груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощенія: а въ жизни
