себя кулакомъ по лбу, погружаются въ бездну. Цѣлые легіоны духовъ носятся между небомъ и адомъ. Участіе на лицахъ ангеловъ, восторгъ встрѣчающихся на небѣ влюбленныхъ, радость ребенка, прижимающагося, возставъ изъ могилы, къ груди матери—все это изображено дивно прекрасно и правдиво; такъ вотъ и кажется, что самъ присутствуешь на Судѣ въ числѣ тѣхъ, кто слышитъ свой приговоръ. Микель Анджело изобразилъ красками то, что воспѣлъ въ стихахъ Данте.
Заходящее солнце какъ-разъ свѣтило въ верхнія окна капеллы, такъ что Христосъ и окружающіе его блаженные духи были ярко освѣщены, а нижняя часть картины, гдѣ встаютъ изъ гробовъ умершіе, и демоны отталкиваютъ отъ береговъ барку съ осужденными, утопала въ полумракѣ. Часы кончились, и въ ту же минуту погасъ послѣдній лучъ солнца; всю картину заволокло мракомъ, но въ тотъ же моментъ начались музыка и пѣніе. То, что я видѣлъ сейчасъ въ краскахъ, выливалось теперь въ звукахъ: надъ нами гремѣлъ судъ, раздавались ликованія праведныхъ и стенанія грѣшныхъ.
Глава церкви, сложивъ съ себя свое папское убранство, стоялъ передъ алтаремъ и молился святому кресту. Мощные звуки трубъ, какъ на крылахъ, возносили къ небу потрясающій гимнъ: «Populus meus, quid feci tibi?» Изъ мощнаго хора выдѣлялись нѣжные ангельскіе звуки, выходившіе, казалось, не изъ человѣческой груди; такъ не могли пѣть люди; это плакали и жаловались сами ангелы.
Душа моя упивалась этими звуками, почерпая въ нихъ силу и обновленіе. Давно уже я не былъ такъ бодръ и ясенъ духомъ. Но Аннунціата, Бернардо и всѣ другіе дорогіе, милые моему сердцу люди не выходили у меня изъ головы, и только блаженныя души могутъ такъ любить другъ друга, какъ я ихъ всѣхъ въ данную минуту. Миръ, о ниспосланіи котораго я тщетно молился, осѣнилъ теперь мою душу, упоенную дивною музыкою.
Когда Miserere кончилось, и всѣ разошлись, я отправился къ Бернардо. Отъ всего сердца пожалъ я ему руку и излилъ предъ нимъ всю свою душу. Да и было о чемъ поговорить: Miserere Allegri, наша дружба, самая исторія моей жизни, исполненная столь диковинныхъ событій—все это могло дать богатый матеріалъ для бесѣды. Я разсказалъ Бернардо, какъ музыка укрѣпила мой духъ, какъ тяжело было у меня на душѣ незадолго передъ тѣмъ, какъ я томился, страдалъ и грустилъ весь долгій постъ, но не обмолвился ни словомъ о томъ, какую роль играли во всемъ этомъ онъ самъ и Аннунціата. Да, этого завѣтнаго уголка сердца я открыть ему не могъ. Но Бернардо только посмѣялся надо мною, говоря, что я плохой мужчина, что пастушеская жизнь у Доменики, да вліяніе синьоры—словомъ, бабье воспитаніе и, наконецъ, Іезуитская коллегія страшно испор-
себя кулаком по лбу, погружаются в бездну. Целые легионы духов носятся между небом и адом. Участие на лицах ангелов, восторг встречающихся на небе влюблённых, радость ребёнка, прижимающегося, восстав из могилы, к груди матери — всё это изображено дивно прекрасно и правдиво; так вот и кажется, что сам присутствуешь на Суде в числе тех, кто слышит свой приговор. Микель Анджело изобразил красками то, что воспел в стихах Данте.
Заходящее солнце как раз светило в верхние окна капеллы, так что Христос и окружающие его блаженные духи были ярко освещены, а нижняя часть картины, где встают из гробов умершие, и демоны отталкивают от берегов барку с осуждёнными, утопала в полумраке. Часы кончились, и в ту же минуту погас последний луч солнца; всю картину заволокло мраком, но в тот же момент начались музыка и пение. То, что я видел сейчас в красках, выливалось теперь в звуках: над нами гремел суд, раздавались ликования праведных и стенания грешных.
Глава церкви, сложив с себя своё папское убранство, стоял перед алтарём и молился святому кресту. Мощные звуки труб, как на крылах, возносили к небу потрясающий гимн: «Populus meus, quid feci tibi?» Из мощного хора выделялись нежные ангельские звуки, выходившие, казалось, не из человеческой груди; так не могли петь люди; это плакали и жаловались сами ангелы.
Душа моя упивалась этими звуками, почерпая в них силу и обновление. Давно уже я не был так бодр и ясен духом. Но Аннунциата, Бернардо и все другие дорогие, милые моему сердцу люди не выходили у меня из головы, и только блаженные души могут так любить друг друга, как я их всех в данную минуту. Мир, о ниспослании которого я тщетно молился, осенил теперь мою душу, упоенную дивною музыкою.
Когда Miserere кончилось, и все разошлись, я отправился к Бернардо. От всего сердца пожал я ему руку и излил пред ним всю свою душу. Да и было о чём поговорить: Miserere Allegri, наша дружба, самая история моей жизни, исполненная столь диковинных событий — всё это могло дать богатый материал для беседы. Я рассказал Бернардо, как музыка укрепила мой дух, как тяжело было у меня на душе незадолго перед тем, как я томился, страдал и грустил весь долгий пост, но не обмолвился ни словом о том, какую роль играли во всём этом он сам и Аннунциата. Да, этого заветного уголка сердца я открыть ему не мог. Но Бернардо только посмеялся надо мною, говоря, что я плохой мужчина, что пастушеская жизнь у Доменики, да влияние синьоры — словом, бабье воспитание и, наконец, Иезуитская коллегия страшно испор-
