судьба? Садовому дереву пришлось расти возлѣ канавы, въ открытомъ полѣ, у проѣзжей дороги! Стоитъ оно тутъ одинокое, забытое, беззащитное! Всѣ его теребятъ, ломаютъ! Оно еще не вянетъ отъ этого, но съ годами цвѣтовъ на немъ будетъ все меньше, плодовъ не будетъ вовсе, а потомъ и дереву конецъ“.
Вотъ что думалъ Антонъ подъ деревомъ; тѣ же мысли часто бродили у него въ головѣ въ долгія безсонныя ночи, которыхъ не мало провелъ онъ въ своей одинокой коморкѣ, въ деревянной лачугѣ, на чужой сторонѣ, въ улицѣ „Маленькихъ домиковъ“, въ Копенгагенѣ, куда послалъ его богатый бременскій купецъ, хозяинъ его, взявъ съ него сначала слово никогда не жениться.
— Жениться! Хэ, хэ!—разсмѣялся онъ страннымъ, глухимъ смѣхомъ.
Зима установилась въ этотъ годъ рано; морозъ такъ и трещалъ; на дворѣ разыгралась такая вьюга, что всѣ, кто только могъ, держались у себя въ тепломъ углу. Оттого сосѣди Антона и не замѣтили, что лавочка старика не отпирается вотъ уже два дня,—кто бы высунулъ носъ въ такую погоду, если только можно было оставаться дома?
Дни стояли сѣрые, мрачные, и въ жилищѣ Антона съ маленькимъ подслѣповатымъ оконцемъ, долгая ночь смѣнялась лишь тоскливыми сумерками. Старый Антонъ два дня не вставалъ съ постели,—силы его оставили. Непогода давала себя знать ломотой во всемъ тѣлѣ. Одинокій, безпомощный, оставленный всѣми, лежалъ старый холостякъ въ кровати и едва могъ даже дотянуться до кружки съ водой, которую поставилъ у изголовья. Но вотъ, въ кружкѣ не осталось больше ни капли. Уложила Антона въ постель не лихорадка, не другая болѣзнь, а старость. Для Антона какъ бы наступила долгая-долгая ночь. Маленькій паучокъ, котораго Антонъ не могъ видѣть, весело и прилежно прялъ надъ нимъ свою паутинку, словно спѣша приготовить новый, свѣжій траурный крэпъ къ тому времени, когда старикъ закроетъ глаза.
Антона одолѣвала тяжелая дремота. Слезъ у него не было, боли онъ тоже не чувствовалъ, о Молли и не вспоминалъ. Ему казалось, что міръ съ его шумомъ и жизнью былъ уже не для него,—онъ остался какъ-то въ сторонѣ: никому не было до него дѣла. Вдругъ ему показалось, что онъ голоденъ и хочетъ пить… Да, правда, онъ ощущалъ и голодъ, и жажду.
судьба? Садовому дереву пришлось расти возле канавы, в открытом поле, у проезжей дороги! Стоит оно тут одинокое, забытое, беззащитное! Все его теребят, ломают! Оно ещё не вянет от этого, но с годами цветов на нём будет всё меньше, плодов не будет вовсе, а потом и дереву конец».
Вот что думал Антон под деревом; те же мысли часто бродили у него в голове в долгие бессонные ночи, которых немало провёл он в своей одинокой каморке, в деревянной лачуге, на чужой стороне, в улице «Маленьких домиков», в Копенгагене, куда послал его богатый бременский купец, хозяин его, взяв с него сначала слово никогда не жениться.
— Жениться! Хэ, хэ! — рассмеялся он странным, глухим смехом.
Зима установилась в этот год рано; мороз так и трещал; на дворе разыгралась такая вьюга, что все, кто только мог, держались у себя в тёплом углу. Оттого соседи Антона и не заметили, что лавочка старика не отпирается вот уже два дня, — кто бы высунул нос в такую погоду, если только можно было оставаться дома?
Дни стояли серые, мрачные, и в жилище Антона с маленьким подслеповатым оконцем, долгая ночь сменялась лишь тоскливыми сумерками. Старый Антон два дня не вставал с постели, — силы его оставили. Непогода давала себя знать ломотой во всём теле. Одинокий, беспомощный, оставленный всеми, лежал старый холостяк в кровати и едва мог даже дотянуться до кружки с водой, которую поставил у изголовья. Но вот, в кружке не осталось больше ни капли. Уложила Антона в постель не лихорадка, не другая болезнь, а старость. Для Антона как бы наступила долгая-долгая ночь. Маленький паучок, которого Антон не мог видеть, весело и прилежно прял над ним свою паутинку, словно спеша приготовить новый, свежий траурный креп к тому времени, когда старик закроет глаза.
Антона одолевала тяжёлая дремота. Слёз у него не было, боли он тоже не чувствовал, о Молли и не вспоминал. Ему казалось, что мир с его шумом и жизнью был уже не для него, — он остался как-то в стороне: никому не было до него дела. Вдруг ему показалось, что он голоден и хочет пить… Да, правда, он ощущал и голод, и жажду.