только одинъ, да и тотъ лежалъ въ гробу, и никто и не зналъ этого.
Самъ король пришелъ въ лѣсъ на то мѣсто, гдѣ росло небесное растеніе.
— Вотъ гдѣ оно росло!—меланхолично сказалъ онъ.—Священное мѣсто!
И мѣсто огородили вызолоченною рѣшеткою и приставили сюда стражу; часовые ходили и день, и ночь.
Профессоръ ботаники написалъ цѣлое изслѣдованіе о небесномъ растеніи, и его за это всего озолотили—къ большому его удовольствію. Позолота очень шла къ нему и ко всему его семейству, и вотъ это-то и есть самое радостное во всей исторіи: отъ небеснаго растенія не осталось, вѣдь, и слѣда, и король попрежнему ходилъ, повѣсивъ голову.
— Ну, да онъ и прежде былъ такимъ!—сказала стража.
только один, да и тот лежал в гробу, и никто и не знал этого.
Сам король пришёл в лес на то место, где росло небесное растение.
— Вот где оно росло! — меланхолично сказал он. — Священное место!
И место огородили вызолоченною решёткою и приставили сюда стражу; часовые ходили и день, и ночь.
Профессор ботаники написал целое исследование о небесном растении, и его за это всего озолотили — к большому его удовольствию. Позолота очень шла к нему и ко всему его семейству, и вот это-то и есть самое радостное во всей истории: от небесного растения не осталось, ведь, и следа, и король по-прежнему ходил, повесив голову.
— Ну, да он и прежде был таким! — сказала стража.
Городской голова стоялъ у открытаго окна; на немъ была крахмальная рубашка, въ манишкѣ красовалась дорогая булавка, выбритъ онъ былъ удивительно,—самъ всегда брился. На этотъ разъ онъ, впрочемъ, какъ-то порѣзался, и царапинка была заклеена клочкомъ газетной бумаги.
— Эй ты, малый!—закричалъ онъ.
„Малый“ былъ никто иной, какъ прачкинъ сынишка; онъ проходилъ мимо, но тутъ остановился и почтительно снялъ фуражку съ переломаннымъ козырькомъ,—тѣмъ удобнѣе было совать ее въ карманъ. Одѣтъ мальчуганъ былъ бѣдно, но чисто; на всѣ дыры были аккуратно наложены заплатки; обутъ онъ былъ въ тяжелые деревянные башмаки и стоялъ передъ городскимъ головою на вытяжку, словно передъ самимъ королемъ.
— Ты славный мальчикъ!—сказалъ городской голова.—Почтительный мальчикъ! Мать твоя, вѣрно, полощетъ бѣлье на рѣчкѣ, а ты тащишь ей кое-что? Вишь, торчитъ изъ кармана! Скверная привычка у твоей матери! Сколько у тебя тамъ?
— Полкосушки,[1]—отвѣтилъ мальчикъ тихо, испуганно.
— Да утромъ ты отнесъ ей столько же?—продолжалъ городской голова.
— Нѣтъ, это вчера!—сказалъ мальчуганъ.
- ↑ Косушка — русская единица измерения объёма жидкости. Использовалась для измерения количества вино-водочных напитков. (прим. редактора Викитеки)
Городской голова стоял у открытого окна; на нём была крахмальная рубашка, в манишке красовалась дорогая булавка, выбрит он был удивительно, — сам всегда брился. На этот раз он, впрочем, как-то порезался, и царапинка была заклеена клочком газетной бумаги.
— Эй ты, малый! — закричал он.
«Малый» был никто иной, как прачкин сынишка; он проходил мимо, но тут остановился и почтительно снял фуражку с переломанным козырьком, — тем удобнее было совать её в карман. Одет мальчуган был бедно, но чисто; на все дыры были аккуратно наложены заплатки; обут он был в тяжёлые деревянные башмаки и стоял перед городским головою навытяжку, словно перед самим королём.
— Ты славный мальчик! — сказал городской голова. — Почтительный мальчик! Мать твоя, верно, полощет бельё на речке, а ты тащишь ей кое-что? Вишь, торчит из кармана! Скверная привычка у твоей матери! Сколько у тебя там?
— Полкосушки,[1] — ответил мальчик тихо, испуганно.
— Да утром ты отнёс ей столько же? — продолжал городской голова.
— Нет, это вчера! — сказал мальчуган.
