А голуби увивались вокругъ голубокъ, самодовольно топорщили перышки, выпячивали зобы, судили и рядили.
— Глядите, глядите вонъ на ту зобастую голубку! Глядите, какъ она глотаетъ горрохъ! Ишь, все хватаетъ самыя кррупныя, самыя лучшія горрошины! Курръ! Курръ! Глядите, какъ она выпячиваетъ зобъ! Глядите на это милое, злющее животное! Курръ! Курръ! И глаза у нихъ налились отъ злости кровью. Въ грруппы! Въ грруппы! Сѣррыя кррошки! Сѣррыя кррошки! Курръ! Курръ!—такъ это у нихъ шло, идетъ и будетъ идти тысячи лѣтъ.
Воробьи кушали и слушали и тоже становились было въ группы, но это къ нимъ совсѣмъ не шло. Насытившись, они ушли отъ голубей и стали пересуживать ихъ между собою, потомъ шмыгнули подъ рѣшетку прямо въ садъ. Дверь въ комнату, выходившую въ садъ, была отворена, и одинъ изъ воробьевъ вспрыгнулъ на порогъ,—онъ плотно покушалъ и потому набрался храбрости.
— Пипъ!—сказалъ онъ.—Какой я смѣлый!
— Пипъ!—сказалъ другой.—Я посмѣлѣе тебя!
И онъ прыгнулъ за порогъ. Тамъ никого не было, это отлично замѣтилъ третій воробышекъ и очутился на серединѣ комнаты, говоря:
— Войти—такъ ужъ войти, или вовсе не входить! Презабавное тутъ, однако, человѣчье гнѣздо! А это что здѣсь поставлено? Да что же это такое?
Какъ разъ передъ воробьями цвѣли розы, отражаясь въ прозрачной водѣ, а рядомъ торчали обгорѣлыя балки, опиравшіяся на готовую упасть дымовую трубу.
— Да что же это? Какъ попало все это въ барскую усадьбу?
И всѣ три воробья захотѣли перелетѣть черезъ розы и трубу, но ударились прямо объ стѣну. И розы, и труба были только нарисованныя, а не настоящія: художникъ написалъ по сдѣланному имъ маленькому наброску цѣлую картину.
— Пипъ!—сказали воробьи другъ другу.—Это такъ, пустое! Только для вида! Пипъ! Вотъ она, красота! Понимаете вы въ этомъ хоть что-нибудь? Я—ровно ничего!
Тутъ въ комнату вошли люди, и воробьи улетѣли.
Шли дни и годы, голуби продолжали ворковать, чтобы не сказать ворчать,—злющія птицы! Воробьи мерзли и голодали зимой, а лѣтомъ жили во всю. Всѣ они обзавелись семьями
А голуби увивались вокруг голубок, самодовольно топорщили пёрышки, выпячивали зобы, судили и рядили.
— Глядите, глядите вон на ту зобастую голубку! Глядите, как она глотает горрох! Ишь, всё хватает самые кррупные, самые лучшие горрошины! Курр! Курр! Глядите, как она выпячивает зоб! Глядите на это милое, злющее животное! Курр! Курр! И глаза у них налились от злости кровью. В грруппы! В грруппы! Серрые кррошки! Серрые кррошки! Курр! Курр! — так это у них шло, идёт и будет идти тысячи лет.
Воробьи кушали и слушали и тоже становились было в группы, но это к ним совсем не шло. Насытившись, они ушли от голубей и стали пересуживать их между собою, потом шмыгнули под решётку прямо в сад. Дверь в комнату, выходившую в сад, была отворена, и один из воробьёв вспрыгнул на порог, — он плотно покушал и потому набрался храбрости.
— Пип! — сказал он. — Какой я смелый!
— Пип! — сказал другой. — Я посмелее тебя!
И он прыгнул за порог. Там никого не было, это отлично заметил третий воробышек и очутился на середине комнаты, говоря:
— Войти — так уж войти, или вовсе не входить! Презабавное тут, однако, человечье гнездо! А это что здесь поставлено? Да что же это такое?
Как раз перед воробьями цвели розы, отражаясь в прозрачной воде, а рядом торчали обгорелые балки, опиравшиеся на готовую упасть дымовую трубу.
— Да что же это? Как попало всё это в барскую усадьбу?
И все три воробья захотели перелететь через розы и трубу, но ударились прямо об стену. И розы, и труба были только нарисованные, а не настоящие: художник написал по сделанному им маленькому наброску целую картину.
— Пип! — сказали воробьи друг другу. — Это так, пустое! Только для вида! Пип! Вот она, красота! Понимаете вы в этом хоть что-нибудь? Я — ровно ничего!
Тут в комнату вошли люди, и воробьи улетели.
Шли дни и годы, голуби продолжали ворковать, чтобы не сказать ворчать, — злющие птицы! Воробьи мёрзли и голодали зимой, а летом жили вовсю. Все они обзавелись семьями
