— Знаю!—отвѣчалъ ангелъ.—Вѣдь, я самъ былъ тѣмъ бѣднымъ калѣкою-мальчикомъ! Я узналъ свой цвѣтокъ!
И дитя широко-широко открыло глазки, вглядываясь въ прелестное, радостное лицо ангела. Въ ту же самую минуту они очутились на небѣ у Бога, гдѣ царятъ вѣчныя радость и блаженство. И Богъ прижалъ къ своему сердцу умершее дитя,—у него выросли крылья, какъ у другихъ ангеловъ, и онъ полетѣлъ рука объ руку съ ними. Богъ прижалъ къ сердцу и всѣ цвѣты, поцѣловалъ же только бѣдный увядшій полевой цвѣтокъ, и тотъ присоединилъ свой голосъ къ хору ангеловъ, которые окружали Бога; одни летали возлѣ Него, другіе подальше, третьи еще дальше и такъ до безконечности, но всѣ были равно блаженны. Всѣ они пѣли и славили Бога: и малые, и большіе, и доброе только что умершее дитя, и бѣдный полевой цвѣточекъ, выброшенный на мостовую вмѣстѣ съ соромъ и хламомъ.
— Знаю! — отвечал ангел. — Ведь, я сам был тем бедным калекою-мальчиком! Я узнал свой цветок!
И дитя широко-широко открыло глазки, вглядываясь в прелестное, радостное лицо ангела. В ту же самую минуту они очутились на небе у Бога, где царят вечные радость и блаженство. И Бог прижал к своему сердцу умершее дитя, — у него выросли крылья, как у других ангелов, и он полетел рука об руку с ними. Бог прижал к сердцу и все цветы, поцеловал же только бедный увядший полевой цветок, и тот присоединил свой голос к хору ангелов, которые окружали Бога; одни летали возле Него, другие подальше, третьи ещё дальше и так до бесконечности, но все были равно блаженны. Все они пели и славили Бога: и малые, и большие, и доброе только что умершее дитя, и бедный полевой цветочек, выброшенный на мостовую вместе с сором и хламом.
Въ Китаѣ, какъ ты знаешь, и самъ императоръ, и всѣ окружающіе его—китайцы. Дѣло было давно, но потому-то и стоитъ о немъ послушать, пока оно не забудется совсѣмъ! Въ цѣломъ мірѣ не нашлось бы дворца лучше императорскаго; онъ весь былъ изъ драгоцѣннѣйшаго фарфора, зато такой хрупкій, что страшно было до него и дотронуться. Въ саду росли чудеснѣйшіе цвѣты; къ самымъ лучшимъ изъ нихъ привязывались серебряные колокольчики; звонъ ихъ долженъ былъ обращать на цвѣты вниманіе каждаго прохожаго. Ишь, какъ тонко было придумано! Садъ тянулся далеко-далеко, такъ далеко, что и самъ садовникъ не зналъ, гдѣ онъ кончается. Изъ сада можно было попасть прямо въ густой лѣсъ; въ чащѣ его таились глубокія озера, и доходилъ онъ до самаго синяго моря. Корабли проплывали подъ нависшими надъ водой вершинами деревьевъ, а въ вѣтвяхъ ихъ жилъ соловей, который пѣлъ такъ чудесно, что его заслушивался, забывая о своемъ неводѣ, даже бѣдный, удрученный заботами, рыбакъ. „Господи, какъ хорошо!“ вырывалось, наконецъ, у рыбака, но потомъ бѣднякъ опять принимался за свое дѣло и забывалъ соловья, на слѣдующую же ночь снова заслушивался его и снова повторялъ тоже самое: „Господи, какъ хорошо!“
В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все окружающие его — китайцы. Дело было давно, но потому-то и сто́ит о нём послушать, пока оно не забудется совсем! В целом мире не нашлось бы дворца лучше императорского; он весь был из драгоценнейшего фарфора, зато такой хрупкий, что страшно было до него и дотронуться. В саду росли чудеснейшие цветы; к самым лучшим из них привязывались серебряные колокольчики; звон их должен был обращать на цветы внимание каждого прохожего. Ишь, как тонко было придумано! Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается. Из сада можно было попасть прямо в густой лес; в чаще его таились глубокие озёра, и доходил он до самого синего моря. Корабли проплывали под нависшими над водой вершинами деревьев, а в ветвях их жил соловей, который пел так чудесно, что его заслушивался, забывая о своём неводе, даже бедный, удручённый заботами, рыбак. «Господи, как хорошо!» вырывалось, наконец, у рыбака, но потом бедняк опять принимался за своё дело и забывал соловья, на следующую же ночь снова заслушивался его и снова повторял тоже самое: «Господи, как хорошо!»
