ближайшими друзьями. На выступленія новаго пророка по церквамъ обратила вниманіе уже и парижская полиція, и эти выступленія съ половины декабря были перенесены въ домъ Мицкевича, гдѣ они происходили по воскресеньямъ. На великомъ посту, весной 1842 г., эти собесѣдованія велись въ отсутствіи уединившагося Товянскаго самимъ Мицкевичемъ. Позже, съ 27 марта по 30 апрѣля 1842 г., Товянскій принималъ въ домѣ поэта ежедневно всѣхъ, кто обращался къ нему. 1 мая 1842 г. новый пророкъ вздумалъ представиться королю Луи Филиппу, появился не во фракѣ и не былъ принятъ. Наконецъ пребываніе Товянскаго въ Парижѣ стало такъ тяготить полицію, что 13 іюля онъ получилъ предписаніе покинуть Францію и нѣсколько дней спустя выѣхалъ въ Бельгію. Тѣ «конференціи», которыя, происходили въ домѣ Мицкевича, были по существу близки къ сектантскимъ радѣніямъ: «земная мудрость глупость; нужно все почерпать изъ духа и чувствомъ понимать истину словъ Господа», ( P. Chmielowski Ad. Mickiewicz. II. 320 ). Въ такой духовной обстановкѣ Мицкевичъ провелъ 1841—42 учебный годъ.
Какъ отразился товянизмъ на его лекціяхъ? Второй курсъ начался 14 декабря 1841 года и окончился 1 іюня 1842 г. За это время Мицкевичъ прочелъ всего 33 лекціи, т.-е. на 16 лекцій меньше, чѣмъ въ прошломъ году. По содержанію своему курсъ охватывалъ исторію Россіи со времени вступленія на престолъ династій Романовыхъ и до послѣднихъ дней (Пушкинъ, имп. Николай I) и исторію Польши съ конца XVII вѣка. Для философскихъ размышленій эта эпоха давала чрезвычайно обширное поприще. «Нашъ милый Адамъ съ необыкновеннымъ талантомъ разъясняетъ наше народное и племенное прошлое и представляетъ то и другое въ такомъ яркомъ свѣтѣ, какого еще никогда не было. Въ своей вѣрѣ онъ нисколько не остылъ къ предсказаніямъ; напротивъ, онъ многаго ожидаетъ, постоянно утѣшаетъ, ласково ободряетъ и, когда глядишь на него, кажется, что лишь тотъ можетъ вѣрить такъ крѣпко, кто уже добился очевидной истины». Эти слова Б. Залѣсскаго относятся къ концу февраля 1842 года и представляютъ характеристику общаго тона этого курса. Но въ душѣ самого Мицкевича шла упорная борьба между сомнѣвающимся разумомъ и сердцемъ, которое хотѣло во что бы то ни стало вѣрить безгранично. Онъ молилъ «учителя» подкрѣпить его въ этой внутренней работѣ: «Я больше сокру-
