было воспаленіе мозга. Опять мы были разбиты: я съ женой
въ деревнѣ, одно дитя дома, другое у Юндзилловъ». Въ октябрѣ
надо уже было ѣхать въ Парижъ. О впечатлѣніи, которое произвелъ на него Парижъ послѣ «достопочтенной Лозанны», онъ сообщалъ 18 октября въ письмѣ къ швейцарскому знакомому, Юндзиллу слѣдующее: «Теперь мы ищемъ квартиру и мебель. Я
бѣгаю цѣлый день и вижу, что отвыкъ отъ парижскихъ разстояній, такъ усталъ. Въ газетахъ уже издѣваются надо мной, ругаютъ, что пріѣхалъ набирать деньги. Это еще только начало.
Эмиграцію я нашелъ постарѣвшей, но суетливой и возмущающейся. Вотъ и всѣ новости». Дѣйствительно, среди эмигрантовъ
уже раздавались голоса недовольныхъ, которые ставили Мицкевичу въ вину, что онъ добился каѳедры будто бы интригами,
безъ конкурса, а были люди и болѣе достойные этой каѳедры:
Лелевель, Шафарикъ, Ганка, Юнгманъ, Коляръ. Вся вздорность
этихъ обвиненій теперь намъ ясна, но среди вѣчно возбужденной,
«волнующейся» эмиграціи, конечно, они должны были производить
свое впечатлѣніе. Самые защитники Мицкевича оказывали ему
плохую услугу въ томъ отношеніи, что заранѣе опредѣляли направленіе его лекцій, ждали отъ него прежде всего «возвышенности
чувствъ и мыслей», увѣряли, что и французское правительство,
очевидно, видитъ въ немъ нѣчто большее, нежели «учителя языковъ для людей, торгующихъ съ Тріестомъ или Одессой». И французскій офиціозъ, «Moniteur Universal», отмѣчаетъ, что выборъ
Мицкевича въ Парижъ былъ предопредѣленъ ожиданіями, которыя
связывались съ его назначеніемъ.
Мицкевичъ - профессоръ въ College de France. Товянизмъ (1840-1844).
Лекціи въ College de France начинались въ декабрѣ, такъ что у Мицкевича оставалось на приготовленіе къ нимъ около двухъ мѣсяцевъ. Званія профессора онъ не получилъ, такъ какъ для этого надо было принять французское подданство, а Миц-
