на какой спеціальный предметъ направить преподавательскую дѣятельность г. Мицкевича». Послѣ такого предписанія, которое заранѣе предполагало благопріятный для кандидата отвѣтъ, вѣтъ университета въ засѣданіи 23 ноября 1838 года разсмотрѣлъ дѣло Мицкевича, прочиталъ рекомендательныя письма Сисмонди и Сентбева и единогласно постановилъ принять кандидата и просить о назначеніи ему, елико возможно, большаго жалованья. Какъ тяжело все это было Мицкевичу, мы знаемъ по стихотворенію, помѣченному Lausanne 1838, которое можетъ относиться только къ этому времени исканій мѣста. «Надъ водой, великой и чистой, стали рядами скалы, и вода на своей прозрачной поверхности отразила ихъ черныя лица. Надъ водой, великой и чистой, пробѣжали черныя тучи, и вода на своей прозрачной поверхности отразила ихъ непостоянныя очертанія. Надъ водой, великой и чистой, сверкнула молнія и загрохоталъ громъ, и вода на своей прозрачной поверхности отразила молнію, а голосъ грома пропалъ, и вода, какъ прежде чистая, стоить великая и прозрачная. Я вижу вокругъ эту воду и вѣрно все отражаю, миную и гордыя чела скалъ, и молніи. Скаламъ должно стоять и грозить, тучамъ переносить дождь, молніямъ гремѣть и пропадать, а мнѣ все плыть, плыть и плыть». Это стихотвореніе относится, конечно, къ поѣздкѣ Мицкевича на пароходѣ по женевскому озеру и, передавая мысль, угнетавшую поэта, что онъ осужденъ на вѣчное странническое житье, отражаетъ его тоску. Еще въ іюлѣ 1837 года онъ писалъ въ Литву, что «величайшее его желаніе — еще разъ увидѣть ту сторону, гдѣ онъ провелъ свои дѣтскіе годы», и поэтъ смѣялся, что даже его бюсту предназначены вѣчныя странствованія.
Между тѣмъ его ждало большое горе, одно изъ тѣхъ несчастій, которыя ломаютъ душу человѣка, а Мицкевичъ былъ уже утомленъ и безъ того. Въ половинѣ ноября онъ получилъ извѣстіе, что Целина сошла съ ума. Это былъ первый припадокъ, предсказывающій много бѣдъ въ будущемъ. Онъ произошелъ будто бы оттого, какъ она объясняла сама позже, что молоко ударило ей въ голову. Мицкевичъ поспѣшилъ въ Парижъ. Друзья его были сильно встревожены положеніемъ какъ жены, такъ и младенца, но самъ поэтъ «не былъ въ состояніи заняться ничѣмъ, кромѣ денежныхъ недостатковъ. Въ это время я не могъ даже ничего читать, — прибавляетъ Мицкевичъ, — а когда читалъ, не по-
