Страница:Адам Мицкевич.pdf/628

скаго «Прометея», который во имя разума не желаетъ признавать боговъ. Что они сдѣлали, чтобы заслужить довѣріе и любовь людей? Они не смягчили ничьей печали, не осушили ничьихъ слезъ. Люди —«дорогія дѣти» его, Прометея, а на его силы боги не имѣютъ никакихъ правъ. Сопоставленіе (Кавчинскаго ) монолога Фауста съ «Импровизаціей» можно назвать этимологіей слова lucus a non lucendo. Трудно найти болѣе глубокое различіе: тамъ Erdgeist является Фаусту, чтобы поставить зазнавшагося человѣка на свое мѣсто: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst, nicht mir», — здѣсь духи поютъ о безконечной силѣ человѣка. Между образомъ Моисея въ поэмѣ Альфреда де Виньи «Moïse» (1824) и Конрадомъ есть кое- что общее: мотивъ непризнанности людьми, глубокой жалости къ своему народу. Пожалуй, и стихи: «Я простираю свои ладони и кладу ихъ»... навѣяны стихомъ Виньи: «J'impose mes deux mains sur les fronts des nuages». Но зависимость одного образа отъ другого въ смыслѣ литературнаго вліянія на созданіе его не можетъ быть доказана такими общими сходствами или такими единичными заимствованіями. Конрадъ былъ слишкомъ долго и слишкомъ мучительно выношенъ Мицкевичемъ въ глубинѣ души, его «Импровизація», какъ справедливо отмѣтилъ А. Гурскій, слишкомъ тѣсно связана съ душевной жизнью Мицкевича на переломѣ къ мессіанизму, чтобы чужая фраза въ прочитанномъ произведеніи, чужой образъ могли повліять на его созданіе. Конфликтъ Конрада и кс. Петра представляетъ результатъ нѣсколькихъ лѣтъ мучительныхъ религіозныхъ исканій Мицкевича: они начались еще въ Москвѣ и завершились во время бури возстанія. Только ради курьеза можно упомянуть о догадкахъ Кавчинскаго (достаточно опровергнутыхъ критикой), который нашелъ въ «Revue des deux mondes» за 1832 годъ романъ «Stello» де Виньи, а въ немъ отыскалъ фразу героя: «я гордъ не разумомъ, а чувствомъ, любовью народа, любовью къ его страданьямъ». И вотъ Конрадъ готовъ: это Stello Альф. де Виньи. Быть можетъ на фигуру дьявола III части оказалъ вліяніе образъ Мефистофеля, но Конрадъ принадлежитъ только Мицкевичу. Отъ всей «Импровизаціи», говоритъ Калленбахъ, «вѣетъ такимъ горячимъ желаніемъ вѣрить въ благость и милосердіе Творца, такая святая жажда Царства Божьяго на землѣ». У кого же изъ современныхъ писателей это исканіе добра и правды въ Божьей власти надъ землей было такъ страстно и сильно, какъ у Мицкевича?