чайнымъ недосмотромъ при попыткѣ приспособить эту заключительную сцену къ прологу. Такихъ недосмотровъ здѣсь указано (Калленбахомъ, Эстрейхеромъ) не мало.
Узникъ спитъ, опершись на окно. Онъ сидитъ въ кельѣ Базиліанскаго монастыря, превращеннаго въ тюрьму. Ангелъ -хранитель, обращаясь къ нему, упрекаетъ его въ нѣжныхъ и мелодичныхъ словахъ: «Недоброе, нечуткое дитя! Земныя заслуги твоей матери, ея молитвы на томъ свѣтѣ долго хранили твой молодой возрастъ отъ искушенія и бѣдъ. Такъ роза, ангелъ садовъ, днемъ цвѣтетъ, а ночью ея обоняніе охраняетъ сонное чело ребенка отъ заразы и комаровъ. Не разъ, по просьбѣ матери и съ Божьяго разрѣшенія, я спускался тихій, въ тѣни тихой ночи къ твоей хаткѣ, я спускался по лугу и останавливался надъ твоимъ ложемъ. Когда ночь убаюкивала тебя, я стоялъ надъ твоими страстными грезами, какъ бѣлая лилія, склонившаяся надъ замутившимся источникомъ. Не разъ противна была мнѣ твоя душа, но среди толпы злыхъ мыслей я искалъ добрую, какъ въ муравейникѣ ищуть благоуханіе (kadzidła). И едва, бывало, сверкнетъ добрая мысль, я бралъ твою душу за руки и уводилъ въ тотъ край, гдѣ блистаетъ вѣчность, и пѣлъ ей пѣсенку, которую рѣдко слышатъ земныя дѣти, рѣдко и только во снѣ, а пробудившись забываютъ. Я говорилъ тебѣ о будущемъ блаженствѣ, я уносилъ тебя на своихъ рукахъ на небо, а ты, пробудившись, относился къ звукамъ небесъ, какъ къ пѣснямъ пьяной пирушки. Тогда я, сынъ безсмертной славы, принималъ образъ отвратительнаго адскаго призрака, чтобы устрашить тебя, чтобы высѣчь тебя (by cię chłostać, а ты принималъ Божью розгу (chloste), какъ дикарь мученья врага: и душа твоя пробуждалась въ безпокойствѣ, но полная надменности, какъ будто бы цѣлую ночь она пила мяту (mety piła) въ источникѣ забвенья, и воспоминанія о высшихъ мірахъ ты затягивалъ въ глубину: такъ водопадъ, низвергаясь въ подземную пропасть, уноситъ на дно листья деревьевъ и цвѣтовъ. И въ то время я горько плакалъ, закрывая лицо руками, хотѣлъ, но долго не смѣлъ возвращаться въ небесныя страны, чтобы не встрѣтить твоей матери: вѣдь она спроситъ, что новаго на земномъ шарѣ, что новаго въ моей хаткѣ, какой сонъ былъ у моего сына?» Въ этой сценѣ, поражающей своимъ смѣлымъ реализмомъ, одинъ изъ критиковъ М. Кавчинскій видѣлъ отзвукъ фаустовскаго про-
