Польша и ея Литва. Но недаромъ были ниспосланы безвинному краю эти незаслуженныя кары. Ихъ мистическое значеніе тѣсно связано съ будущимъ польскаго народа. Другая причина заключалась въ интимнѣйшихъ чувствахъ поэта: страдая отъ сознанія своей бездѣятельности въ періодъ возстанія, онъ могъ съ гордостью и радостью остановиться душой на томъ времени, когда и онъ страдалъ вмѣстѣ со своимъ народомъ, когда онъ самъ былъ вождемъ движенія. Все это заставляетъ думать, что не раньше Дрездена и тѣснаго дружескаго общенія съ прежними филаретами началась работа надъ 3 - ей частью «Дѣдовъ», какъ исторической драмой, заимствованной изъ самаго недавняго прошлаго.
Что касается «Импровизаціи Конрада», занимающей въ ней какъ бы отдѣльное самостоятельное мѣсто, то, по признанію самого Мицкевича, онъ написалъ ее за одну ночь. Психологически немыслимо, чтобы это могло произойти до того времени, когда въ Дрезденѣ на него нахлынуло вдохновеніе. Въ ту пору, когда онъ писалъ запоемъ, никуда не выходя и забывъ весь міръ, онъ могъ такъ писать: но ни въ Римѣ, ни въ Познани у него не было соотвѣтствующаго настроенія. Поэтому едва ли раньше апрѣля мая 1832 года было написано хоть что -нибудь изъ 3 - ей части «Дѣдовъ». И, недостаточно обработавъ свое произведеніе, не позаботясь устранить тѣ промахи, которые вытекали изъ нарушеція первоначальнаго плана, изъ перенесенія одной изъ послѣднихъ сценъ на начальное мѣсто, Мицкевичъ поспѣшилъ выпустить ее въ свѣтъ: такъ переполнена была его душа образами, чувствами, выливавшимися на бумагу, но все еще не успокоившимися въ его душѣ. Трагедія была названа «Дѣдами». Матусякъ, Калленбахъ и др. полагаютъ, что это названіе связано съ единствомъ идеи въ «Дѣдахъ» ковенскихъ и «Дѣдахъ» дрезденскихъ: здѣсь та же вѣра во вліяніе добрыхъ и злыхъ духовъ на человѣческую жизнь, въ общеніе людей живыхъ съ загробнымъ міромъ. Не потому ли трагедія оказалась въ глазахъ самого Мицкевича частью «Дѣдовъ», что герой ея остался тотъ же: тамъ - влюбленный Густавъ, здѣсь Конрадъ, осужденный носить на душѣ цѣпи, вѣчный изгнанникъ и странникъ. Оба они воплощенія одного лица, самого поэта.
И эта внутренняя связь двухъ героевъ была настолько ясна, что въ первоначальномъ планѣ трагедій Мицкевичъ вовсе не отмѣтилъ ея внѣшнимъ образомъ. Странной надписи: «Густавъ умеръ,
