свои денежныя дѣла прежде, чѣмъ предпринять какой -нибудь шагъ. Едва ли, однако, и при наличіи нужныхъ средствъ онъ поспѣшилъ бы на поле битвы. Онъ не сочувствовалъ возстанію и потому, что не вѣрилъ въ его успѣхъ, и потому, что уже не вѣрилъ въ моральную цѣнность гордыхъ замысловъ ума. Для того, кто могъ со стороны наблюдать партійную рознь, кипѣвшую въ Варшавѣ, кто зналъ, какъ еще не устоялись здѣсь новые элементы въ борьбѣ со старыми, какъ дезорганизована политическая жизнь страны репрессіями русскаго правительства, а съ другой стороны, кто видѣлъ такъ близко, какъ Мицкевичъ, государственную силу тогдашней Россіи, —для того не могло быть иллюзіи: въ борьбѣ съ громаднымъ перевѣсомъ русскихъ силъ Польша могла продержаться лишь дольше или меньше, но побѣдить не могла. Но и, помимо этого, смиреніе въ страданіи, кроткое спасительное терпѣніе казались теперь Мицкевичу требованіемъ нравственнаго долга. И вотъ при первыхъ извѣстіяхъ о возстаніи онъ спѣшитъ къ своему теперешнему духовному наставнику, ксендзу Холоневскому. О чемъ они бесѣдовали? Памятникомъ этой бесѣды осталась книжечка Ѳомы Кемпійскаго «Подражаніе Христу», подаренная Мицкевичу ксендзомъ, да подпись его, что эту книжку онъ подарилъ А. Мицкевичу «въ память дня 8 декабря 1830 г., котораго ничто не сотреть изъ его сердца». И это общеніе, однако, не приносило облегченія встревоженной душѣ поэта: «днемъ онъ бѣгалъ безъ цѣли, вечеромъ думалъ». Въ томъ же письмѣ къ Ан. Хлюстиной (теперь уже графинѣ Де Сиркуръ) Мицкевичъ жаловался, что не можетъ связать двухъ мыслей въ головѣ, что онъ напрасно ждалъ минуты если не веселости, то хоть успокоенія, чтобы написать ей. Это письмо относится къ 31 дек. 1830 года. Уже здѣсь Мицкевичъ выражаетъ надежду, что черезъ нѣсколько дней покинетъ Римъ и Италію. Нѣсколько позже, въ началѣ слѣдующаго года, онъ откровенно признавался своему московскому пріятелю Соболевскому, что не ждетъ отъ возстанія ничего, кромѣ ужасныхъ (funestes) послѣдствій, но въ качествѣ народнаго поэта чувствуетъ себя обязаннымъ быть на мѣстѣ движенія. Пока же онъ съ жадностью читалъ газеты. «Мокрый листокъ грязной нѣмецкой газеты теперь занимаетъ меня больше, чѣмъ всѣ Винчи и Рафаэли», признавался онъ Сатлеру (19 апр. 1831 года).
Нервное, возбужденное настроеніе первыхъ недѣль послѣ воз-
