сердце, нѣжная и художественная натура, принадлежавшая къ тому кругу общества, который всегда манилъ къ себѣ поэта.
Очень характерное признаніе онъ дѣлаетъ самъ въ письмѣ, посланномъ мѣсяцъ спустя (2 февраля 1830 г.) самому интимному изъ тогдашнихъ друзей, Фран. Малевскому. «Уже прошло то время, говоритъ Мицкевичъ, когда люди женятся сами, наступаетъ (для меня) эпоха, когда ихъ женятъ другіе; я опасаюсь, что дождусь лѣтъ, въ которыхъ, какъ говорится, чортъ путаеть». Одынецъ не считался съ такимъ настроеніемъ поэта: вѣчно ажитированный, постоянно болтающій и суетящійся, la bonne de M. Mickiewicz, какъ его называла римская чаровательница Хлюстина, хорошая пріятельница Мицкевича въ эту пору, —Одынецъ все болѣе наскучивалъ поэту. Въ началѣ 1830 года Мицкевичъ жалуется на полное одиночество, на отсутствіе общаго языка съ Одынцомъ, котораго отдѣляетъ отъ него цѣлая пропасть. И настроеніе его не было веселое, хотя шутливыя записки къ Анастасін Хлюстиной, внушавшей ему «мальчишескую веселость», указываютъ какъ будто на обратное. Извѣстія съ родины не были радостны: застрѣлился К. Дашкевичъ, безнадежно влюбленный въ Каролину Янишъ, умеръ въ бѣдности и забвеніи другой филаретъ Соболевскій: на братьевъ Мицкевича, которые тоже были привлечены къ процессу, свалилось новое бремя: военный губернаторъ требовалъ отъ нихъ уплаты судебныхъ издержекъ; на новогрудскомъ домѣ лежали налоги. Такимъ образомъ приходилось помогать родственникамъ, а у самого поэта денегъ было весьма немного. Къ тому же заграничные почитатели распространяли о немъ нелѣпѣйшія сплетни, которыя могли только повредить и ему, и его друзьямъ. То начинали разсказывать о громадномъ политическомъ значеніи «общества променистовъ», которое представляло собой чуть не заговоръ, то о самомъ Мицкевичѣ пускали слухъ, будто онъ прожилъ семь лѣтъ въ Сибири въ ссылкѣ, и поэтъ справедливо опасался, чтобы его не обвиняли въ намѣренномъ изображеніи изъ себя политической жертвы. И было ему скучно и одиноко. «Не знаю, почему больше, чѣмъ раньше, охватила меня тоска по родинѣ», пишетъ онъ въ февралѣ. Жизнь его въ Римѣ вовсе не такъ завидна, какъ могло бы показаться, читаемъ мы въ этомъ письмѣ. Климатъ ужасный, гѣчная сырость, въ домахъ холодъ. «Два мѣсяца сижу, зашитый въ кафтанъ, халатъ и плащъ. Только выходя на улицу,
