Едва ли. Какъ разъ 17 янв. 1827 г., когда Сѣмашко видѣлся съ Малевскимъ, этотъ послѣдній съ грустью сообщалъ, что Новосильцовъ помѣшалъ ихъ возвращенію въ Литву, хотя бы въ отпускъ, а Мицкевичъ писалъ объ этомъ еще въ сентябрѣ 1826 года. Такимъ образомъ иного смысла, кромѣ надежды на «скорый и радостный конецъ» странствованій всего народа приведенныя строки, повидимому, не могутъ имѣтъ, а въ такомъ случаѣ и «Фарисъ» со своимъ стремленіемъ къ желанному концу относится приблизительно къ тому же времени. Начало 1827 года, какъ мы знаемъ, было время душевнаго подъема въ жизни Мицкевича, увѣренности, что вездѣ можно служить «единой возлюбленной»— родинѣ.
Другія посвященія, относящіяся къ этимъ годамъ (1825-1829), имѣютъ совершенно личный характеръ. Что же касается двухъ балладъ, вошедшихъ въ изданіе 1829 года, то одна изъ нихъ хорошо извѣстна по пушкинскому переводу «Будрысъ и его сыновья». Будрысъ это Викентій Будревичъ, одинъ изъ филаретовъ и ближайшихъ пріятелей Мицкевича. Назначенный на должность учителя гимназіи въ Твери, онъ покинулъ Москву въ апрѣлѣ 1827 года. Другая «украинская баллада» «Czaty» переведена также Пушкинымъ подъ названіемъ «Воевода». Дѣйствіе баллады, какъ утверждалъ Аёг, относилось къ событію, сравнительно незадолго до того происшедшему на Украинѣ. О немъ разсказывалъ Мицкевичу его одесскій знакомый, Генрихъ Ржевускій, и поэтъ намѣренно перенесъ дѣйствіе въ прошлое, замѣнивъ титулъ графа воеводой. Обѣ баллады очень отличаются отъ первыхъ романтическихъ балладъ виленскаго и ковенскаго неріода: въ нихъ нѣтъ фантастичности. Онѣ такъ же просты и реальны, какъ баллады Пушкина, который, словно подчеркивая ихъ близость своему таланту, перевелъ обѣ.
О языкѣ всѣхъ этихъ балладъ можно сказать то же, что говоритъ о языкѣ «Фариса» извѣстный польскій писатель, Болеславъ Прусь, разобравшій со скрупулезностью естествовѣда всѣ элементы, изъ которыхъ состоитъ стиль этого произведенія.
Онъ признаетъ языкъ Мицкевича верхомъ выпуклости (jędrność) «Съ точки зрѣнія возможно меньшаго числа конкретныхъ существительныхъ это гранитный языкъ. Какъ будто машина для вызыванія образовъ и чувствъ, онъ приближается къ идеалу, такъ какъ вызываетъ въ душѣ читателя maximum полезной работы».
