разговоръ, происшедшій за завтракомъ у Погодина въ присутствіи Хомякова, Аксакова, Венелина и др., не удовлетворилъ, повидимому, собесѣдниковъ: «нечего было сказать (о немъ), кромѣ: предразсудокъ холоденъ, а вѣра горяча». Если мы вспомнимъ, какъ мало религіозный вопросъ выступалъ до сихъ поръ въ произведеніяхъ Мицкевича, разрѣшаясь чаще всего въ духѣ неглубокомысленнаго сохраненія обрядности да почитанія Дѣвы Маріи, то представляется, думается мнѣ, не лишеннымъ вѣроятія, что именно общеніе съ русскимъ обществомъ заставило польскаго поэта вдуматься въ вопросы религіи, вступить на тотъ путь предпочтенія вѣры разуму, который такъ ясно опредѣлился вскорѣ послѣ его отъѣзда изъ Россіи. И славянофильскія тенденціи позднѣйшихъ парижскихъ лекцій Мицкевича — кто знаетъ, не восходятъ ли въ своихъ первоосновахъ къ духовному общенію съ нашими родоначальниками славянофильства. Здѣсь, въ Москвѣ, религіозный вопросъ волновалъ лучшіе умы: Хомяковъ, Аксаковъ, Кирѣевскій, именно тѣ люди, съ которыми и былъ близокъ Мицкевичъ, клали его въ основаніе своего міровоззрѣнія. Противоположность разума, основы европейской католической культуры, вѣрѣ, какъ основанію восточной православной жизни, — эта противоположность составляетъ фундаментъ славянофильства. Въ Москвѣ «о Богѣ» говорили постоянно, на всякомъ собраніи интеллигенціи. Бѣлинскій почти въ ту же самую пору не хотѣлъ садиться ужинать, пока не рѣшится вопросъ о существованіи Бога, а Погодинъ о завтракѣ, на которомъ велась упомянутая религіозная бесѣда, сообщаетъ Шевыреву кратко, но сильно: «Много было сальнаго, которое не понравилось».
Это было характерно для сумбурности, хаотичности тогдашней русской жизни: сальность и бесѣда о горячности вѣры; самое искреннее увлеченіе философіей и глубокая искренняя религіозность и крѣпостничество, низкопоклонство передъ властью. И самъ Пушкинъ — такой неровный, то простодушный товарищъ, то надменный баринъ, желающій показать купцамъ Полевымъ, какой онъ важный дворянинъ, то авторъ стиховъ о свободѣ, то сочинитель патріотическихъ стиховъ. 22 сент. 1827 г. Никитенко заноситъ въ свой дневникъ слѣдующія строки: «Поэтъ Пушкинъ уѣхалъ отсюда (изъ Петербурга) въ деревню. Онъ проигрался въ карты. Говорятъ, что онъ въ теченіе двухъ мѣсяцевъ ухлопалъ 17,000 рублей. Поведеніе его
