Страница:Адам Мицкевич.pdf/456

комъ мало. Офиціальнаго было сколько угодно. Слова: «государь», «отечество» не сходили съ устъ, но съ ними связывались совсѣмъ иныя чувства, чѣмъ въ Польшѣ. Только что вспыхнуло и погасло движеніе декабристовъ. Производились розыски причастныхъ къ нему, и въ обществѣ господствовала паника. Поэтому выставляли свою благонамѣренность, гдѣ и какъ могли. Кончающіе студенты, собравшись въ ресторанѣ или въ частномъ домѣ, начинали пирушку съ офиціальныхъ тостовъ: «первый нашъ тостъ за обѣдомъ былъ, по обыкновенію, посвященъ отечеству и государю», разсказываетъ въ своихъ запискахъ Никитенко («Записки и дневникъ» I, 247). Доносовъ боялись чрезвычайно, и доносы, дѣйствительно, процвѣтали. Зато пользовались всякимъ случаемъ, чтобы проявить почтительность, передъ начальствомъ, правильные націоналистическіе взгляды и патріотическую радость по поводу русскихъ завоеваній. «Если война начнется, то это для того, чтобы усилить могущество Россіи и озарить славою царствованіе Николая», пишетъ тотъ же авторъ 28 апрѣля 1828 года. Въ глубинѣ сердецъ, однако, таилась большая неудовлетворенность: нужно было обладать оппортунизмомъ М. П. Погодина, чтобы видѣть въ событіи 14 декабря шагъ къ новой русской исторіи, чуть ли не съ представительнымъ правленіемъ (Барсуковъ. «Жизнь и труды» II. 18). Впрочемъ, въ это время М. П. Погодинъ, сблизившійся съ Булгаринымъ, находилъ у себя большое сходство въ мысляхъ съ Шиллеромъ и предавался мечтамъ. И у него иногда вырываются тревожныя замѣчанія о внутреннемъ положеніи Россіи. Никитенко уже въ 1830 году ужасается, что «цензурный уставъ совсѣмъ ниспроверженъ. Намъ пришлось удостовѣриться въ горькой истинѣ, что на землѣ русской нѣтъ и тѣни законности». Такъ уже подготовлялся унылый тонъ знаменитаго письма Чаадаева и статьи Кирѣевскаго въ «Европейцѣ». Князь Вяземскій, который въ 1873 году уже считалъ нужнымъ оправдывать либеральную политику Александра I по отношенію къ Польшѣ, въ это время былъ настроенъ иначе, и въ 1828 году писалъ Тургеневу, что «для Россіи онъ уже пропалъ и могъ бы экспатрироваться безъ большого огорченія; и за Павлушу (сына) не поморщилась бы душа, а за дочерей и говорить нечего. Я не понимаю романической любви къ отечеству», прибавлялъ Вяземскій («Остафьевскій архивъ» III. 181 ). Таковъ былъ фонъ, на которомъ развертыва-