влюбляется въ землю ». Заканчивается сонетъ Петрарки заявленіемъ, что утро и вечеръ внушаютъ ему разныя чувства: утро даетъ ему успокоеніе, а вечеръ приносить томленіе и скуку. «А я такъ же печаленъ (вечеромъ), какъ и утромъ », заключаетъ Мицкевичъ гораздо правдивѣе и проще. А вслѣдствіе этого реализма настроенія польскій поэтъ, даже вдавшись въ рефлексію, выходить изъ нея несравненно скорѣе и проще, чѣмъ его итальянскій учитель. Старый польскій поэтъ XVII в., Андрей Морштынъ, любилъ въ своей эротикѣ такіе замысловатые вопросы, какъ Петрарка: «Если это не любовь...» Мицкевичъ гораздо менѣе склоненъ къ нимъ. «Когда чувствую пожатія твоихъ рукъ, когда изъ усть твоихъ я воспринимаю пламя, могу ли я, о, дорогая, назвать это страданіемъ? А когда наши лица орошаются слезами, когда остатки жизни уносятся во вздохахъ, могу ли я, о, дорогая, назвать это наслажденьемъ?» И даже сонетъ III, своимъ началомъ такъ напоминающій сантименталь ные звуки жалобъ Петрарки, обрывается такой живой вспышкой сердечнаго страданія, что передъ нами встаетъ вовсе не чувствительный поклонникъ Лауры, а уже знакомый образъ Густава. Такимъ образомъ сила Мицкевича, правдивость и энергія чувства, пролагающаго пути въ поэзіи помимо всякихъ условностей, находятъ себѣ выраженіе и въ тѣхъ первыхъ 13 сонетахъ, которые были посвящены Лаурѣ-Марылѣ.
Если бы Густавъ, переживъ «для науки» сцену самоубійства, захотѣлъ раскрыть своему старому учителю исторію не только печальныхъ, но и счастливыхъ мгновеній своей любви къ Марылѣ, онъ заговорилъ бы этими сонетами. Онъ вспомнилъ бы, съ какой нѣжностью обращался къ молодой дѣвушкѣ, прося ее не бояться своего чувства. «Едва я тебя увидѣлъ, я уже весь загорѣлся; въ еще незнакомыхъ глазахъ Я искалъ прежняго знакомства, И на твоихъ щекахъ расцвѣталъ взаимный румянецъ, точно роза, грудь которой раскрыло раннее утро. Едва ты запѣла пѣсенку, у меня полились слезы; твой голосъ проникалъ до сердца и хваталъ за душу; мнѣ показалось, что ангелъ назвалъ ее по имени, и часы небесъ прозвонили по его приказанію мгновеніе спасенья. О, дорогая! пусть твои глаза не боятся признаться! Если я взволную тебя своимъ взглядомъ, голосомъ, мнѣ будетъ все равно, что противъ насъ возстанутъ судьба и люди, что я буду долженъ бѣжать и любить безъ
