Страница:Адам Мицкевич.pdf/337

призраковъ второй части «Дѣдовъ», и «хоръ» подтверждаетъ его слова. Что это за хоръ, мы не знаемъ. По связи съ цѣлой сценой онъ долженъ состоять изъ ксендза и его дѣтей, но можетъ быть Мицкевичъ предполагаетъ хоръ высшихъ силъ, внимавшихъ Густаву. Вся эта заключительная сцена такъ характерна для зародышей мистицизма въ душѣ будущаго вождя польскаго Мессіанизма, что я приведу ее цѣликомъ. Идеалы филаретовъ, глубокая примиренная любовь къ Марылѣ, вѣра въ свое назначеніе - все слилось въ этой удивительной сценѣ, гдѣ Мицкевичъ обнаружилъ особенно отчетливо великій душевный перевороть, совершившійся въ немъ: онъ примирился со своей сердечной драмой для того, чтобы итти въ жизни дальше, не поддаваясь любви, но служа инымъ идеаламъ. Романтическая индивидуальность, впервые въ польской литературѣ нашедшая себѣ яркое выраженіе въ лицѣ героя «Дѣдовъ», сама себя осудила и разрѣшилась въ романтизмъ общественной борьбы, человѣческаго служенія. Она не погрязла въ личномъ чувствѣ, но перешагнула черезъ него на пути къ высшимъ задачамъ человѣка. Для развитія польскаго народа это было спасительно, и Мицкевичъ самой эволюціей своего Густава показалъ, къ чему долженъ вести свой народъ поэтьвождь. Не бѣжать, какъ Ренэ, не стрѣляться, какъ Вертеръ... Вотъ эта сцена. Густавъ ловить около свѣчки мотылька и показываетъ его ксендзу: «А, это ты, господинъ мотылекъ! Этотъ крылатый рой, тѣснящійся въ темнотѣ къ пламени, при жизни гасиль каждый лучъ просвѣщенія, за это послѣ Страшнаго суда ихъ охватитъ мракъ... А пока, блуждая съ осужденной душой, они, и не любя свѣта, должны летѣть въ свѣтлую полосу! Воть самое тяжкое мученіе для темныхъ душъ. Смотри, воть этотъ мотылекъ, разодѣтый въ цвѣтныя одежды, былъ какимъ- нибудь царькомъ или богатымъ бариномъ и, широко раскрывъ свои крылья, покрывалъ мракомъ цѣлые города и уѣзды. А этотъ другой, поменьше, черный и пузатый, былъ глупымъ цензоромъ книгъ и, летая надъ изящными цвѣтами искусствъ, чернилъ каждую красоту, какую только высматривалъ, высасывалъ всякую сладость своимъ отравленнымъ языкомъ или змѣинымъ зубомъ выгрызалъ изъ самаго зародыша зерна науки и прибивалъ ихъ къ землѣ. А тѣ, что носятся тамъ говорливой толпой, это льстецы надменнымъ, бумагомаратели; на какія нивы прогнѣвался ихъ господинъ, туда летить эта проклятая туча и, подобно саранчѣ, истребляетъ