тыя или полувыбитыя окна, на волчецъ, росшій у основанія стѣнъ, на листья, которыми былъ усыпанъ порогъ дверей, на безлюдное крыльцо, на которомъ я такъ часто видѣлъ отца и его вѣрныхъ слугъ. Ступеньки были уже покрыты мохомъ, между ихъ дрожащими и раздвинувшимися камнями росла желтая гвоздика. Незнакомый сторожъ грубо распахнулъ двери... Закрывъ глаза платкомъ, я вступилъ подъ сѣнь моихъ предковъ. Я пробѣжалъ черезъ гулкія комнаты, гдѣ раздавался лишь шумъ моихъ шаговъ. Комнаты едва были озарены слабымъ свѣтомъ, проникавшимъ черезъ закрытыя ставни; я посѣтилъ ту комнату, гдѣ разсталась съ жизнью матушка, произведя меня на свѣтъ... Повсюду залы были запущены, и въ заброшенныхъ углахъ паукъ вилъ свою сѣть».
Такимъ образомъ, связь IV части «Дѣдовъ» съ цѣлымъ рядомъ современныхъ писателей можетъ быть доказана непосредственными ссылками. Но ближе всего Мицкевичъ все - таки къ нѣмецкой романтикѣ. Чѣмъ болѣе изслѣдуются ея вліянія, тѣмъ ярче встаетъ передъ нами вліяніе этого культа гордой сильной личности, еще не байроновской, егде не презирающей міра, но проникнутой чувствительностью и рефлексіей, на творчество польскаго романтика, перваго польскаго писателя, который пережилъ «страданія молодого Вертера» и воплотилъ ихъ въ своемъ творчествѣ. Я уже ссылался на одну работу Э. Петцольда, посвященную вліянію Тика на Мицкевича. Теперь укажу на другую его статью, въ которой отмѣчается связь «магическаго самоубійства», совершеннаго надъ собой одной изъ трагических героинь Клейста («Penthesileä»), съ заявленіемъ Густава о смертельной ранѣ, которую онъ носитъ въ душѣ, хотя кажется здоровымъ. Этотъ послѣдній мотивъ у Мицкевича такъ своеобразенъ, что его литературное происхожденіе представляется вѣроятнымъ, а совпаденіе не случайнымъ. Пентезилея, убивъ въ безуміи Ахиллеса, хочетъ лишить себя жизни, но не, земнымъ оружіемъ. «Я нисхожу въ бездны своего лона, какъ въ подземный рудникъ, я рою здѣсь уничтожающее меня чувство, холодное, какъ желѣзо. И это желѣзо я закаляю въ пламени своей скорби, и оно становится твердо, подобно стали; палящимъ ядомъ раскаянія я пропитываю его и несу на вѣчную наковальню надежды; и изъ него я выковываю себѣ кинжаль, и теперь этому кинжалу я подставляю грудь. Такъ, такъ! Еще разъ, теперь
