Посмотри, отзовись! Что же ты, дитя мое, развѣ мертва? Почему, почему ты улыбаешься? Что же ты въ немъ видишь веселаго?" Марыля (ибо мы имѣемъ дѣло, конечно, съ ней; вѣдь и ея семья, и ея мужъ благоденствовали, а она носила въ своей душѣ печаль) — Марыля молчитъ. Снова пробуетъ гусляръ отогнать привидѣніе, и опять его усилія безплодны. Въ страхѣ спѣшатъ уйти крестьяне съ обряда. „Боже мой! и привидѣніе пошло за нами. Куда мы съ ней, онъ всюду съ нами. Что-то будетъ, что - то будетъ?“ Этими тревожными восклицаніями хора заканчивается II дѣйствіе.
Много лѣтъ спустя, въ Дрезденѣ, слагая III часть „Дѣдовъ“, Мицкевичъ вернулся къ обряду. На кладбищѣ гусляръ и женщина, та самая женщина, для которой когда -то явился призракъ. Женщина, какъ прежде, въ траурѣ. Она не хочетъ итти въ церковь, куда собираются на „Дѣды“ крестьяне. „Я не пойду туда, гусляръ. Я хочу остаться на кладбищѣ; хочу увидѣть лишь одинъ разъ того, кто много лѣтъ тому назадъ появился послѣ моей свадьбы и среди толпы духовъ вдругъ предсталъ, кровавый, блѣдный, и не отрывалъ отъ меня дикаго взора, и не говорилъ ни слова“. Отвѣтъ гусляра очень важень для того пониманія послѣдней сцены II части, которая составилась у Мицкевича черезъ 10 лѣтъ послѣ написанія ея. Какъ и мы, онъ хотѣлъ понять, почему явился незванный призракъ и былъ ли живъ Густавъ, и какъ объяснить его двойственность? Отвѣтъ поэта, вложенный въ уста заклинателя, соотвѣтствовалъ его тогдашнему мистическому настроенію: „можетъ быть, онъ еще жилъ, когда я его разспрашивалъ; и потому онъ не отвѣчалъ. Ибо на собраніе духовъ, въ таинственную ночь на Дѣды, можно вызывать и тѣни живыхъ. Тѣла будуть на пирушкѣ, или за игрой, или въ бою и тамъ будутъ пребывать въ покоѣ; а душа, призываемая по имени, появляется въ видѣ легкой тѣни; но пока живетъ, она безгласна, стоитъ бѣлая, глухая, нѣмая!“. — Что означала рана на груди?“ спрашиваетъ женщина. — „Видно, что душа его была изранена“. Итакъ, это была лишь аллегорія! Отъ оккультизма Мицкевичъ былъ очень далекъ въ Ковнѣ, и дрезденское толкованіе „Дѣдовъ“ напоминаетъ тѣ позднія мистическія объясненія „Ревизора“, какія давалъ Гоголь въ сороковыхъ годахъ.
Первая часть „Дѣдовъ“ тѣсно связана съ четвертой литературными вліяніями. Эти послѣднія выясняютъ литературное родство героя драмы съ созданными въ концѣ XVIII вѣка типами чув-
