Б. Залѣсскимъ (въ 1840 г.), основаны исключительно на психологическихъ соображеніяхъ о душевномъ настроеніи Мицкевича; а изъ того, что поэтъ интересовался и въ Москвѣ однимъ изъ мотивовъ („Хоръ стрѣлковъ“), разработанныхъ имъ въ первой части „Дѣдовъ“, скорѣе всего можно сдѣлать выводъ, что онъ продолжалъ работу надъ мѣстомъ, болѣе ему понравившимся и къ тому же имѣвшимъ самостоятельное значеніе; извлечь отсюда „важнѣйшее ука-заніе на дату отрывковъ“, какъ хочетъ I. Костка, можно въ обоихъ направленіяхъ. Б. Хлѣбовскій въ брошюрѣ, посвященной хронологіи отрывковъ первой части, также исходить изъ швейцарскаго (лозаннскаго) настроенія Мицкевича и видить его отраженіе въ этихъ отрывкахъ, — методъ, слишкомъ субъективный, какъ мнѣ кажется. Для г. Костки „Старецъ и внукъ“ Мицкевичъ и Б. Залѣсскій, для г. Хлѣбовскаго-Мицкевичъ и его сынъ (1838); между тѣмъ оба изслѣдователя исходятъ изъ того же самаго матеріала Такъ же субьективно утвержденіе этого послѣдняго критика, что въ I части поэтъ только старается „возсоздать свои мысли и грезы изъ ковенской эпохи“. При нашемъ современномъ знакомствѣ съ душевнымъ складомъ Мицкевича въ Ковнѣ мы можемъ, я думаю, напротивъ смѣло утверждать, что отрывки первой части, дѣйствительно, отражаютъ ковенскій періодъ жизни Мицкевича, какъ отражаютъ его и баллады. Связь ихъ по содержанію и по внѣшней формѣ со II частью несомнѣнна, и рѣшительно ничто не указываетъ на то, что хронологически отрывки относятся къ разнымъ эпохамъ. Поэтому, какъ продукты одной и той же эпохи, я и разсмотрю ихъ въ дальнѣйшемъ изложеніи.
Мицкевичъ далъ нѣсколько группъ такихъ отрывковъ, которые указываютъ на общій планъ первой части. Однако, кое что въ нихъ остается неясно и послѣ реконструкцій проф. Калленбаха и другихъ изслѣдователей. Именно, сохранившіеся отрывки представляютъ четыре самостоятельныя сцены: монологъ дѣвушки, погруженной въ мечты о суженомъ, бесѣду старца съ ребенкомъ, обрядъ поминовенія усопшихъ предковъ, т.-е. „Дѣды“, и встрѣчу разочарованнаго юноши съ Чернымъ охотникомъ. Если „Дѣды“ справлялись уже въ первомъ дѣйствіи, то какое значеніе могло имѣть повтореніе того же обряда во второмъ? Если разочарованный перваго дѣйствія является самоубійцей, представшимъ передъ крестьянами во второмъ, то къ чему, вообще, сцены „Дѣдовъ“ въ первомъ дѣйствіи, которое должно было дать психологическое
