были явиться какіе - нибудь собственные планы героической поэмы, тѣмъ болѣе, что „Ягеллонида“ Томашевскаго заставила поэта вдуматься еще разъ въ технику этого рода литературы. И дѣйствительно, сообщая друзьямъ о щорсовскихъ занятіяхъ, Мицкевичъ прибавляетъ, что „изъ всего этого зародились кое - какія соображенія относительно дальнѣйшей работы“. Вотъ, повидимому, первые серьезные замыслы, связанные съ „Гражиной“, хотя, можетъ быть, еще не успѣвшіе сложиться около опредѣленнаго сюжета. Въ сентябрѣ 1820 года Мицкевичъ опять серьезно работаетъ въ Щорсахъ. Такимъ образомъ, именно съ библіотекой графа Хрептовича связанъ генезисъ „Литовской повѣсти“. Но только ли актомъ вѣжливости и благодарности была вставка родового имени Хрептовичей, ихъ герба Литавора, въ поэму? Не было ли болѣе серьезной причины для замѣны историческаго Корибута вымышленнымъ Литаворомъ? На одной я уже остановился выше. Уже Третякъ справедливо указалъ, что историческій Корибутъ былъ слишкомъ мало связанъ съ минскимъ Новогрудкомъ, чтобы можно было сдѣлать этотъ городъ мѣстомъ дѣйствія поэмы, а съ Новгородомъ - Сѣверскимъ, въ свою очередь, ничѣмъ не былъ связанъ Мицкевичь. Однако, быть можетъ, не одна эта причина повліяла на перемѣну главнаго дѣйствующаго лица въ повѣсти. Замыслы „Гражины“ развивались въ ту же пору, когда въ литературной эволюціи Мицкевича совершался поворотъ отъ классицизма къ романтизму: первый требовалъ точной исторической обстановки, хотя и допускалъ въ извѣстной пропорціи и въ опредѣленныхъ рамкахъ „чудесное“, онъ желалъ дѣйствительныхъ историчѣскихъ лицъ и ихъ дѣйствительныхъ подвиговъ, тогда какъ романтизмъ выдвигалъ на первый планъ среду, эпоху, мѣстный колоритъ. По мѣрѣ того, какъ драма чувствъ выдвигалась на первое мѣсто, заслоняя героическіе подвиги князей и вельможъ, блѣднѣлъ историзмъ „Гражины“, пока, наконецъ, героемъ ея сталъ никогда не существовавшій Литаворъ. Даже нынѣшній текстъ даетъ цѣлый рядъ явственно различаемыхъ наслоеній, отъ ложноклассической теоріи къ требованіямъ романтической этики; текстъ, изданный В. Брухнальскимъ, обнаруживаетъ это еще болѣе опредѣленно, хотя бы неожиданнымъ вторженіемъ Литавора на мѣсто Корибута[1]. Если
- ↑ Въ хроникѣ Стрыйковскаго, которой пользовался Мицкевичъ, Корибуть давалъ слишкомъ мало матеріала для поэтизаціи. Кромѣ названія его города (Nowogródek), ничто, повидимому, не могло обратить вниманія поэта на этого незначительнаго князя. Стрыйковскій упоминаетъ (XIII, 1) о борьбѣ „своевольнаго и непослушнаго Димитрія Корибута Ольгердовича“ съ Кейстутомъ, у котораго онъ отобралъ нѣсколько замковъ въ Литвѣ, пока тотъ враждовалъ съ Ягеллой; въ другомъ мѣстѣ своей Хроники (XIV, 2) Стрыйковскій утверждаетъ, что „Сѣверское княжество, Корибутовъ удѣлъ, и Новогродокъ съ Брянскомъ Витольдъ присоединилъ къ Вел. княжеству Литовскому, а Корибуту далъ изъ милости взамѣнъ замки въ Подоліи и Волыніи“, и что этому перенесенію предшествовала война между Витольдомъ и Корибутомъ. Упоминается и жена этого послѣдняго, русская княжна, дочь рязанскаго князя! Ни о какомъ союзѣ Корибута, по своему происхожденію и географическому мѣстожительству уже далекаго отъ Литвы, съ нѣмцами, ни о какомъ подвигѣ жены Корибута нашъ поэтъ ничего не нашелъ у Стрыйковскаго. Поэтому и замѣна историческаго имени придуманнымъ диктовалась художественнымъ чутьемъ автора.
