для меня это вода (излюбленныя словечки, которыя Мицкевичъ любиль иногда употреблять, потомъ совсѣмъ забывая ихъ); пусть, кто хочеть, любить меня, становится моимъ другомъ, и это вода, но пусть, если не льститъ (вѣроятно Занъ въ своихъ упрекахъ заявилъ, что не хочетъ льстить, и сказалъ нѣсколько горькихъ истинъ, еще болѣе возмутившихъ душевное спокойствіе бѣднаго поэта), то, по крайней мѣрѣ, не поблажаетъ, т. - е, больше, чѣмъ уксусомъ. Суди себѣ объ этомъ, что хочешь" (странные обороты!) Въ концѣ письма опять намеки на самоубійство. „Двѣ струны всегда одинаково настроенныя, для чужихъ ушей непріятны, но, навѣрное, онѣ уже недолго будуть звенѣть; слишкомъ натянуты, и которая - нибудь изъ нихъ лопнетъ. Одновременно обѣ!“
Однако ни одна струна не порвалась, и все начинало улаживаться. На цѣлый мѣсяцъ наши свѣдѣнія о душевномъ состояніи Мицкевича прерываются, а когда возобновляются, мы узнаемъ, что Марія стала спокойнѣе и чувствуетъ себя хорошо. „Хотя хорошо себя чувствовать! Въ то время, когда но довольно объ этомъ; это послѣдній вздохъ самолюбія; стыжусь его, но это мгно-веніе! Всегда буду благодарить Бога, по крайней мѣрѣ, не буду жаловаться, если она совершенно забудетъ меня и будетъ счастлива“. О себѣ Мицкевичъ сообщаетъ мало: „моя физическая и нравственная жизнь все такая же“; зато въ письмѣ все время ссылки на доктора Ковальскаго. Очевидно съ его домомъ продолжалось частое и дружеское общеніе. Какъ бы то ни было, кризисъ миновалъ. Измученный, больной, поэтъ возвращался къ литературѣ. Въ ноябрѣ онъ сообщаетъ Чечоту, что закончилъ „Гражину“. Само собой разумѣется, что эта, повѣсть“ не соотвѣтствовала его тогдашнему настроенію. „Это первая работа, окончаніе которой меня не радуетъ, потому что, по большей части, она настрочена (klepana) invita Minerva. Черезъ нѣсколько дней вы будете ее имѣть". Поэтическая исповѣдь "Дѣдовъ“ была ему гораздо милѣе и ближе. „И „Дѣды“ были бы уже готовы, но меня душила повѣсть, а первую часть „Дѣдовъ“ я немного исправлю по указаніямъ, которыя мнѣ когда то сдѣлалъ Боровскій". Между тѣмъ Боровскій уже въ началѣ 1822 года читалъ и хвалилъ „Гражину“. Какъ же она могла „душить“ Мицкевича теперь, въ концѣ 1822 года? Очевидно поэма была передѣлана, и многое въ ней было написано заново. Это предположеніе подтверждается критикой „Гражины“. Что касается „Дѣдовъ“, то здѣсь имѣется въ
