подробностей о всякой нечистой силѣ, о фармазонахъ и ихъ договорахъ съ чортомъ.
Но вотъ Адаму пошелъ восьмой годъ. Пора было учить его. Осенью 1807 года мальчика отдали въ ту самую школу, которую окончилъ отецъ, къ отцамъ доминиканцамъ, которые вели обученіе въ уѣздной школѣ по программѣ, установленной Виленскимъ учебнымъ округомъ, и въ строгомъ подчиненіи ему. Программа была очень широка: она охватывала, кромѣ языковъ польскаго, русскаго, латинскаго и западныхъ, математику, естествовѣдѣніе, исторію и даже начатки технологіи. Образованіе давалось широкое, не слишкомъ основательное, но не забивающее ума и самостоятельности мысли, а школьный режимъ не убивалъ души. Въ этомъ отношеніи польская школа стояла на большой высотѣ, и питомцы ея съ глубокой благодарностью отзываются о томъ духѣ сердечности и вниманія, который господствовалъ въ школѣ, не только въ какомъ-нибудь привилегированномъ Кременецкомъ лицеѣ, на которомъ были сосредоточены усилія Чацкаго и друзей, но и въ уѣздной школѣ такой глуши, какъ Новогрудокъ.
Лѣтъ двадцать спустя послѣ Мицкевича, около 1830 года, въ такую же школу, тоже содержимую доминиканцами, но только въ Несвижѣ, поступилъ другой литовскій поэтъ, Кондратовичъ-Сырокомля. Въ его воспоминаніяхъ, легшихъ въ основаніе разсказа о „ Школьномъ времени" (Szkolne czasy) , слышится глубокое чувство признательности и уваженія къ учителямъ. „Нашихъ дѣдовъ хлестали старые іезуиты,—шутливо замѣчаетъ поэтъ,-нашихъ отцовъ сѣкли отцы піары, а мы вкусили базиліанской розги или твердой доминиканской дисциплины (линейка). Но пусть за эти розги воздадутъ имъ небеса! Правда, здорово они драли, если бывало за что, но зато и любили они ребятъ сердечно и искренно, истово наставляли ихъ въ наукѣ и вѣрѣ и строго блюли mores; не одного человѣка дала нашему краю ихъ внимательная опека“. И объ отдѣльныхъ учителяхъ Сырокомля вспоминаетъ съ большой любовью. Такъ, ксендзъ-префектъ (законоучитель) „плылъ по коридору, какъ легкій вѣтерокъ. Рѣчи его были кротки; онѣ не грозили и не пугали, одна морщинка на его челѣ уже была наказаніемъ для насъ. Но когда приходилось прибѣгнуть къ болѣе суровой карѣ, тогда добрый профессоръ превращался въ гранитную скалу и каралъ торжественно, не обращая вниманія на мольбы, съ нахмуреннымъ лицомъ, но все-
