поэта излишнимъ сгущеніемъ красокъ и стремленіемъ произвести самое трагическое впечатлѣніе“: такъ гласить черезчуръ суровый приговоръ Г. Бигелейзена.
Другой изъ критиковъ „Лилій“, М. Шійковскій (Bibl. Warsz. 1910, іюнь, стр. 489), справедливо указалъ, что Мицкевичъ не сумѣлъ придать своей балладѣ достаточно законченный видъ. Въ апрѣлѣ 1820 г. онъ самъ сообщалъ друзьямъ, что ей „недостаетъ конца“. Дѣйствительно, развязка баллады плохо согласуется съ началомъ: вѣдь пустынникъ предсказалъ, что покойникъ не вернется, пока жена сама не призоветъ его, а между тѣмъ въ концѣ онъ появляется непрошенный. Поэтъ пробуетъ объяснить это тѣмъ, что лиліи были срѣзаны на могилѣ убитаго, что этимъ онъ будто бы былъ вызванъ изъ могилы, но это, несомнѣнно, натяжка. Затѣмъ, въ 5 стихѣ рѣчь идетъ объ одной лиліи, и баллада называлась также „Лиліей“ (въ апрѣлѣ 1820 г.), a въ 304 стихѣ, уже въ концѣ баллады, говорится о лиліяхъ. Да и весь конецъ, о свадьбѣ, какъ будто лишній. Невѣрная жена, убившая мужа, страдающая отъ мукъ совѣсти, и мужъ, вѣчно преслѣдующій ее: эти образы были такъ близки и понятны Мицкевичу, когда онъ потерялъ свою невѣрную Марылю. Можетъ быть, ему самому и не нуженъ былъ конецъ баллады, и онъ придумалъ его потомъ, ради другихъ, которые искали выхода для страданій убитаго и глубоко зарытаго рыцаря; на его могилѣ росли цвѣты женской невинности, лиліи. A этотъ выходъ подсказывался литературными увлеченіями Мицкевича: баллада Нѣмцевича „Аллондзо и Елена“, которая отразилась и на „То lubie“, давала образъ мстителя, вставшаго изъ гроба. При ея появленіи также „погасли свѣчи“. У Нѣмцевича гигантская фигура „въ черномъ вооруженіи“ не противорѣчила логикѣ, у Мицкевича вышло нѣчто не совсѣмъ понятное: его покойникъ явился въ саванѣ (osoba w bieli). Какъ же его узнали по вооруженію? Этого пробѣла, какъ и многихъ другихъ, поэть не замѣтилъ, увлеченный общей прелестью трагическаго сюжета. Образъ не умѣющей любить (Тo lubie), неспособной быть истиннымъ другомъ человѣка (Tukaj), здѣсь осложнился еще одной чертой: въ поискахъ новой любви женщина способна безъ всякаго состраданія убить того, кого она любила раньше. Такъ подготовлялось отчаяніе и презрѣніе къ женщинѣ, которое вылилось потомъ въ безконечныхъ монологахъ Густава. Эти
