громоздитъ одинъ варіантъ за другимъ, чтобы яснѣе и ярче выразиться; онъ помѣщаетъ эпиграфъ ихъ „Гамлета“ (въ англійскомъ подлинникѣ), а въ текстѣ заимствуетъ выраженія изъ Шиллера. И тѣмъ не менѣе приходится сознаться, что стихотвореніе слабо и не доказательно. Мнѣ кажется, что оно и по своему составу лишено единства, такъ какъ мы находимъ въ немъ слишкомъ большое внутреннее противорѣчіе: дѣвушка видитъ призракъ среди бѣлаго дня, но говорить съ нимъ такъ, какъ будто бы вокругъ ночь. Хотѣлъ ли Мицкевичъ рѣзко противопоставить реальности жизни полное отдѣленіе грезящей души отъ впечатлѣній внѣшней жизни, или вторая часть взята изъ другого произведенія (можетъ быть изъ неизвѣстной намъ баллады „Разлука“), это едва ли можетъ быть разрѣшено. Но надъ этимъ противорѣчіемъ поэтъ, какъ показываютъ варіанты, не остановился: онъ сосредоточилъ все свое вниманіе на послѣднихъ строфахъ, заключающихъ въ себѣ основныя положенія романтизма, какъ теоріи о господствѣ вѣры и чувства въ поэзіи и жизни. Подъ вліяніемъ „Гамлета“ же Мицкевичъ готовъ былъ видѣть въ безумствѣ высшій разумъ, и его безумная дѣвушка, какъ нѣсколько позже безумный Густавъ „Дѣдовъ“, знаютъ то, что мудрецамъ и не снилось.
Поэтъ изображаетъ толпу народа, ярмарку. Въ толпѣ, вперя взоръ въ пространство, не слыша и не видя окружающаго, стоитъ дѣвушка. „Послушай, дѣвушка! Она не слушаетъ. Вѣдь это бѣлый день, это мѣстечко! Около тебя нѣтъ ни одной живой души. Что же ты тамъ хватаешь вокругъ себя? Кого ты зовешь, съ кѣмъ ты здороваешься? Она не слушаетъ. То неподвижна, какъ мертвый камень, и глазомъ не поведетъ въ сторону, то во всѣ стороны бросаетъ взгляды, то заливается слезами, какъ будто что-то ей не хватаетъ, какъ будто она что -то удерживаетъ, заплачетъ и засмѣется“. Мы слышимъ длинную и монотонную, какъ письма Марыли, какъ жалобы Густава, какъ изліянія самого Мицкевича друзьямъ, жалобу дѣвушки. „Ты ли это въ ночи? Это ты, Ясенька! Ахъ, онъ меня любитъ и послѣ смерти! Сюда, сюда, тихонько! Какъ бы не услышала мачеха. А пусть себѣ слышитъ, нѣтъ уже тебя... И самъ ты бѣлъ, какъ платокъ; какой ты холодный, какъ холодны твои руки! Положи ихъ сюда, на грудь! Прижми свои уста къ моимъ. Ахъ, какъ должно быть тамъ холодно въ могилѣ. Ахъ, ты умеръ! Уже два года тому назадъ! Возьми меня,
