всецѣло романтикъ, и въ кружкѣ его друзей уже возникаетъ планъ издать его баллады.
Въ это время было написано письмо, которое проф. Калленбахъ относитъ къ іюню 1820 г. Поэтъ здѣсь жалуется на боль, въ груди и горлѣ проклинаетъ Ковно, съ ужасомъ представляетъ себѣ необходимость остаться здѣсь надолго и въ концѣ письма пишеть о Шиллерѣ. „Сегодня утромъ, лежа въ постели, я переводилъ стишки Шиллера (Lichtund Wärme), которые и прилагаю. Шиллеръ уже давно мое единственное и излюбленное чтеніе. О трагедіи Reiber (Räuber „Разбойники“) не умѣю писать. Ни одна трагедія не производила и не произведетъ на меня такого внечатлѣнія. Тамъ приходится быть постоянно то въ раю, то въ аду; середины нѣтъ. А особенно образы, мысли, способъ объясняться.Боюсь и вспоминать о „Демосѳенѣ“. Напиши мнѣ, понялъ ли ты прекрасную мысль автора въ моемъ переводѣ. Впрочемъ, я и такъ уже много выигралъ; вѣдь переводить Шиллера чрезвычайно трудно. Подбираюсь къ божественному стихотворенію Resignation, но не знаю, сумѣю -ли что- нибудь сдѣлать изъ него“. Послѣднее письмо передъ каникулами полно заботъ о „променистахъ“. Ихъ секретъ былъ какъ - то разглашенъ. Люди, сочувствующіе ихъ цѣлямъ, спрашивали съ недоумѣніемъ, зачѣмъ они такъ благовѣстять, что хотятъ спасти родину отъ оковъ. Ректоръ запретиль Зану сәбирать „променистыхъ“. Все это были такія дѣла, которыя сильно безпокоили Мицкевича, и онъ дѣлится съ сыномъ ректора, Фр. Малевскимъ, своими соображеніями и опасеніями.
Въ такомъ настроеніи, уже проникшись новыми литературными стремленіями, Мицкевичъ спѣшитъ изъ Ковна въ Вильно и оттуда въ Тугановичи. Отчего однако нѣтъ въ его письмахъ упоминаний о Марылѣ? Можетъ быть, дѣйствительно, онъ любилъ ее въ эту пору еще совсѣмъ мало и охотно отдавалъ предпочтеніе ковенскимъ барышнямъ или красавицѣ Ковальской? Однако и на слѣдующій годъ, когда, какъ мы это знаемъ достовѣрно, безумная страсть охватила его, и онъ въ отчаяніи думалъ о самоубійствѣ, мы не найдемъ въ его письмахъ прямыхъ указаній на Марылю. Только въ іюнѣ 1821 г. одна скромная буква М. напоминаетъ намъ о той, кто былъ источникомъ столькихъ душевныхъ мукъ молодого поэта. Именно, молчаніе о Марылѣ, столь ярко бросающееся въ глаза въ дружеской и откровенной перепискѣ Мицкевича съ друзьями въ эту первую зиму пребыванія его въ Ковнѣ,
