Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
В 1916 году был я проездом в Самаре, по делам корреспондентским. Россию, после десятилетней эмиграции, смотрел и узнавал, как иностранец. И казалась она мне огромной деревней, — да такой она и была.
В Самаре, как и в других губернских городах, знакомился с разными общественными учреждениями и деятелями С первым визитом был, конечно, в Земстве. И вот там подошел ко мне очень симпатичный и очень изящный человек, отрекомендовался, все мне показал, все, что меня интересовало, просто, толково и деловито рассказал, снабдив меня книгами и справочниками, и в заключение пригласил к себе вечером, — так, посидеть, поговорить. Я зашел к нему.
Думал: увижу кабинет земского деятеля, напьюсь чаю с лимоном и полагающимися сухариками, скажу несколько любезностей хозяйке, отвечу на неизменные вопросы о настроении за границей — и домой. Все равно вечер пустой, делать нечего.
И неожиданно попал в изысканный уют холостого человека. Небольшая прекрасная квартира, обстановка восточная, подобранная с гурманским вкусом. Редко приходилось мне видеть такое уверенное изящество и такое отсутствие лишнего в увлечении востоком. Не было вещи не на своем месте, и не было предмета, говорившего лишь о коллекционной страсти. Оказался в Самаре уголок, где настоящий европеец ласкал свой глаз и украсил свой быт настоящим искусством Востока. Ни тени музея: каждая вещь нужна и служит быту, от японской ширмы до прекрасной старинной пепельницы.
Прислуга, очень красивая девушка, в чепчике, со столичной дрессировкой, внесла фрукты и вино. Таких фруктов — самаркандских — никогда я ни раньше, ни позже не видел: таких изумительных, ароматных, во рту тающих груш. И-вино — такого вина я, десять лет живший среди виноградников, никогда не пил. И играло оно в удивительном хрустале при мягком, каком-то музыкальном освещении.
Мне не пришлось рассказывать об Европе: мой хозяин знал ее не хуже меня. И я с тем большей охотой слушал его рассказы о Востоке, ему близко и любовно знакомом.
Совсем неожиданно я провел прекрасный, незабываемый вечер с милым человеком и интереснейшим собеседником, чистой воды джентльменом.
Когда я вышел от него, я как-то не сразу понял, где я нахожусь: грязные улицы приволжского города, российская безалаберность на каждом шагу, от коптящего фонаря до облачного неба. Как может в таком городе быть такой уголок и как может среди бородатых земцев оказаться такой ценитель искусства и полный европеец?
И я его вспомнил потом отдельно от Самары; и в альбом своих впечатлений русской провинции включил оазисом, приятной случайностью, не относящейся к делу.
И не занес бы этой встречи на бумагу, если бы не узнал, что мой гостеприимный знакомый расстрелян. Когда и при каких обстоятельствах был взят и расстрелян самарский джентльмен — я не имею представления; не встречал никого, кто мог бы рассказать. Но когда я думаю об этом, мне рисуется ряд картин его предсмертного быта.
Зима. В Самаре — страшные дни, какие пережил, почти каждый русский город. Джентльмен только что вернулся домой. Он отлично знает, что в любой вечер могут нагрянуть к нему люди в серых шинелях и кожаных куртках, не умеющие владеть винтовками и своими расходившимися инстинктами. Прислуги давно уже нет: в ней проснулось классовое сознание, и она покинула джентльмена, не зная, что скоро ей придется вернуться к прежней унизительной работе, но уже в иной, грубо спекулянтский дом. Джентльмен один.
Из салона, где по-прежнему красиво думает Восток, он идет в кухню. От обеда осталась каша. Разогревать ее и трудно и скучно. Нехотя холодной ложкой он выковыривает в кастрюле пшенную ямку, с отвращением жует. Много немытой посуды. Следы крыс. Яичная скорлупа валяется под столом.
Джентльмен берет щетку и подметает скорлупу в угол. На большее проявление энергии он сегодня не способен.
В кабинете, доверху заставленном книгами, джентльмен отодвигает ящик стола и вынимает японскую зубочистку. Он улыбается, вспомнив, что первый товар, привезенный немцами в голодную Россию, была партия зубочисток в черных футлярах с золоченым кончиком и надписью золотом по черни: Zahnstocher. Еще вспоминает, что в кладовой сохранилась последняя бутылка старого и выдержанного вина. Он предполагал распить ее в день падения большевизма. Сегодня он понял, что ему мечтать о таком дне наивно; жизнь его, конечно, помечена в списках, и бежать ему некуда и напрасно.
Он идет за бутылкой и приносит ее в свой нетопленный японский салон. Почти все здесь цело: проданы только дорогие ширмы и ваза с золотой ювелирной отделкой. Будда смотрит с кронштейна на валенки на ногах джентльмена; Фудзи-Яма кутается в снег при виде его теплой меховой куртки. Услужливо переливает Цветами хрустальная стопка рядом с бутылкой.
Он пьет вино небольшими глотками, чувствуя, как оно действует на голодный желудок. Да, джентльмен голодает, не отставая от других и опережая новых пришедших гурманов жизни.
Голова его туманится. Будда вырастает в огромного идола. С шелкового панно уставился изумительный многоцветный аист, переставляет ноги и хлопает крыльями.
Аист уносит джентльмена в страну Будды и восходящего солнца, которое слепит глаза. Джентльмен знает, что это — не настоящее, а лишь минутное видение. Ну, а теперешняя жизнь — разве настоящее? — думает он. — Настоящее было прежде, и тогда жизнь была полна очарований. Однако молодость еще не изжита. Только этой зимой побелели виски джентльмена.
Видение исчезает. Джентльмен смотрит на свои руки. Он колол дрова и сломал ноготь. Если бы не удивительный покой и не музыкальная тишина, которой не хочется нарушать, он бы встал и принес свой японский маникюрный прибор. Руки давно запущены и мозолисты. Нужно ли?
Теперь он окончательно очнулся. Бутылка допита. Встает, подходит к Будде, оба они улыбаются друг другу одинаковой улыбкой иронии.
Но кто из них прав — покажет будущее.
Джентльмен проводит тонкими пальцами по продольной морщине лба и совершенно сознательно прощается с созданным уютом своей культурной жизни. Ему приходит в голову, что он мог бы бежать, как бежали другие. Но мешает усталость и стиль восточной лени.
Он резко поворачивается на каблуках и твердо идет в переднюю, где стучат в дверь. Не спрашивает — кто, просто снимает цепочку затвора.
Я делаю пропуск: я не могу ни ясно представить себе, ни изобразить, как глаза джентльмена встретились с глазами вошедшего голубоглазого зверя. Вероятно, на минуту взор замер во взоре.
Пришедшие велели джентльмену собираться; но он был готов: меховая шапка с ушами висела тут же.
Его увели или увезли. Выйдя на мороз, он все еще ощущал теплоту старого вина и ласку страны восходящего солнца. Судьба Будды беспокоила его так же мало, как Будду беспокоила его судьба.
Стреляли ему не в спину, а в грудь. В то время палачи еще не стыдились смотреть в лицо жертве. В то время палачи еще действительно верили в правоту своей работы.
Убитый в сердце, он упал на бок. Свалившаяся шапка призакрыла улыбку, которая в момент смерти украсила лицо самарского джентльмена.